Солдатов шагнул в небытие вслед за Балабановым, буквально через год после него, словно по эстафете. Харон его забрал безвестным, и я восполню это упущение богов буквально в нескольких абзацах. Сам Павел был из Ворошиловграда (городу не раз меняли и название, и национальность), а распределили его потом на ВАЗ в Тольятти, где он с ходу овладел еще и третьим языком, итальянским. В дорогу я подарил ему неплохой учебник итальянского. Крепил международные связи предприятия несколько десятилетий. Был кладезем смешных баек и воспоминаний.
Например, такое… из английского юмора… Идет Пашка по городу с каким-то английским спецом, мастером похохмить и подначить. Среди «нагличан» оригиналов немало. И тот, приметив общественный туалет, предлагает: Paul, would you like to take a leak? (Выражение идиоматическое, букв. «дать течь» – иначе, «сходить по малому».) Пашка отвечает: No, thanks a million. (Миллион спасибо.) А тот ему вальяжно так, через губу, шекспировски: Why a million? Just one ordinary leak… (Намеренно оставлю концовку без перевода – дабы не испортить впечатление, чтобы читатель сам порылся в забытом школьном английском, тогда и анекдотец этот выйдет ярче.)
Я приезжал к ним с Танькой, родившей ему дочь и сына, и мы долго и до одури с ним спорили под курево и пиво (от чего я уже давно и напрочь отказался, прокляв табак как главный разрушитель здоровья). Он все никак не мог понять, с чего же я так неисправимо коснею в ретроградской грусти по эпохе несвобод. Да нет же, Паша, меня бы и шведский социализм бюджетный устроил, без этих грабежей и камланий на трупе убитой эпохи… Либерализмом и свободолюбием как необходимым каждому пространством самовыражения он был пронизан глубоко – и добавила к тому, видимо, экзистенциальная усталость от пребывания в своем наглухо задраенном производственном отсеке, хотя бы и в городе на просторной Волге.
Человеком он был ярким и обаятельным, добрейшим, динамичным, красавцем и хорошего сложения. Обличал примитивизм, спешил дознаться истины, был настоящим гуманистом, стремился творить добро. И если бы снимал кино – то уж как минимум не хуже, чем Алексей Балабанов. Пусть культового фильма и не снял бы, но уж точно снял бы солнечней, жизнелюбивей и ни в чем бы не соврал. Ему чутка недоставало твердости. При всей своей вере в свободы он по большому счету был малоконкурентным. По причине, думаю, избыточного альтруизма. Из тех природой одаренных смертных, что не считают долгом гуманиста рвать клыками добычу, как это происходит в волчьей стае.
А спорил больше, думается, дабы не угасала радость общения со старым приятелем. Куда ж без драматического накала. Потом уже, ближе к развязке, мне кажется, стал что-то переосмысливать, уходить от однозначных оценок. Но случилось и худшее – погрузился в депрессию. Не смог пережить гибели сына от наркоты. Сын поучился в нашем же инязе, потом они забрали его домой. Странно, а ведь в то наше студенческое время и представить было нельзя, что кого-то рядом с тобой посадили на «колеса» или на иглу…
Несколько лет они с женой бились за сына. Татьяна даже звонила мне однажды на Алтай – подумывали отправить его куда-нибудь в таежную заимку с надежными людьми по соседству… Может, есть местечко на примете, куда Егора можно упрятать от этой беды? Я уже стал наводить справки, но потом они передумали. Чувство собственной вины и унесло Павла поздней осенью вслед за Балабановым, чтившим его дар общения…
Было бы неправильно и странно считать, что Балабанов оставался в своей психомеханике неизменным в пространстве недолгого пути – в лабиринте к славе. Но в те дальние времена он являл собой довольно редкий тип озорника, что не примет вызова, если кому-то его штучки вдруг придутся не по вкусу, и тут же спрячется в кусты или за чью-то спину. И, вполне возможно, даже не из трусости самой, а из того же озорства, из чувства игры. Возможно, это был некий момент лицедейства. Он как бы приноравливал потребности души к своей творческой будущности, к форматам актерства.
Так оно было либо иначе – но вот любовь или тяготение ко всему небанальному и маргинальному, порой и на грани болезни, обозначилась в нем еще тогда и сохранялась на протяжении всей жизни. От него первого, кстати, я слышал порой и новомодное словечко – например, иностранцев он стал называть форинами (от английского слова foreign – «иностранный»). Или, скажем, башню заклинило… это когда кто-то туго думает или чего-то не понимает вообще. Впрочем, это уже больше потом, после института, а там хватало и других пересмешников.