— Я согласен.
Либэллы, богатый и знатный род, два века назад построили на берегу моря усыпальницу, место, где в последующие года находили последний приют все усопшие члены семейства. Это строение, больше иных домов Западного края, украшено античными колоннами, статуями серафимов и рельефами райских садов. Арочные ворота, закрытые бронзовой решеткой искусной ковки, ведут в просторный зал, где на пьедесталах покоятся саркофаги резного мрамора. Место Анны — у высокого витражного окна, откуда открывается вид на скалистое побережье, омываемое седыми волнами. Она не любила моря — вид его всегда вызывал в ней тревогу и смущение. Ни её отец, ни мать не знают этого — они слишком знатные, слишком занятые особы, чтобы уделять внимание девичьим страхам.
Вилког легко справляется с запертыми воротами — какие-то тонкие инструменты в его руках, словно механические змеи проникают в скважину и через мгновение замок, скрипнув, раскрывается. Свет луны, словно в саван закутанной в рваные серые облака, проходит сквозь витражи, падая на гранитные плиты пола бледным многоцветным узором.
— Помоги мне, — скрипит приглушенный платком голос. — Нужно сдвинуть крышку.
Вместе они упираются в массивную мраморную плиту, отделяющую Анну Либэлл от мира живых. Плита с тяжелым шорохом поддаётся. Ноздрей поэта касается запах увядших цветов и дорогих масел. Распрямившись, Рив замирает — его взгляд падает на лицо возлюбленной. Таким живым оно кажется, таким спокойным… Кланкер раскрывает свой саквояж. Внутри — сверкающие инструменты: скальпели, ланцеты, пилы, щипцы.
— Что это? — пораженный, шепчет поэт.
— Необходимые приспособления. Теперь ты должен делать всё точно, как я скажу. Иначе, труды наши пропадут втуне.
Вооружившись ланцетом, он аккуратно вспарывает платье на груди Анны. Ужас охватывает Рива, ужас от понимания того, что сейчас произойдёт.
— Нет, — шепчет он, — нет, так нельзя. Это…
— Это шанс воскресить твою возлюбленную.
Поэт колеблется, глядя на сверкающее в лунном свете лезвие ланцета.
— Мы будем аккуратны. Сделаем только то, что необходимо. И Анна Либэлл снова будет с тобой. Навсегда.
Повинуясь странному наитию, Рив стремительным движением срывает платок с лица Вилкога. Увиденное сковывает его леденящей волной ужаса.
— Что ты? — чувствуя, как отчаянно стучит сердце. И вместе с ним, словно в унисон, стучит ещё одно. Совсем рядом.
— Я — Амад Вилког, — без платка щёлкающий голос звучит ещё более чуждо. Нижняя половина лица сверкает сталью и бронзой. На месте рта — серебристая сетка, из щёк выходят медные трубки, прячутся за воротником, фарфоровые кольца блестят в лунном свете, обозначая место где каучуковый шланг соединяется с живой гортанью. — Когда-то я был человеком. Инженером, посвятившим жизнь механике. Иные говорят, что от любви к машинам разум мой помутился. Но один я знаю правду: ко мне пришло Понимание. Понимание, что плоть несовершенна. Слаба. Механизм надёжнее. Механизм подлежит ремонту, улучшению, переделке.
— И это ты уготовил Анне? Стать механической куклой?
— Нет. Иное. Совсем иное. Решайся.
— Зачем… зачем это тебе?
Вилког застывает. Взгляд его направлен куда-то вдаль, за пределы мраморных стен гробницы.
— Передо мной готова открыться величайшая из тайн. Тысячелетиями говорилось, что Бог познаваем сердцем, но не разумом. Это ложь. Я стою на пороге богоподобия. Я могу творить сам себя и в акте творения обрести власть над любой из материй этого мира, даже самой тонкой. И даже душа может быть податливой глиной в руках опытного гончара. Анна — лишь шаг к грядущему величию. К торжеству человеческого разума. К обращению его в разум бога посредством научного совершенствования!
Рив снова смотрит на Анну. Слова Амада Вилкога для него — не более чем пустой звук, лепет безумца. Сомнения, как голодные черви терзают его сердце. Страх и желание борются в нём, точно лёд и пламень.
— Делай, что задумал, — наконец кивает он.
Рассвет над морем — игра серости и багрянца. Обрывки туч плывут, словно истлевший саван, вода черна, как обсидиан, только белые пятна чаек, плывущих по волнам, нарушают её монолитность.
Рив де Лиш сидит на прибрежном валуне, и прибой лижет носки его башмаков. Поэт держит в открытой ладони странный предмет — смесь хрома, стекла и плоти, причудливый сосуд, внутри которого можно угадать очертания чего-то небольшого, пульсирующего.