21.1.31 г. Берлин. Б. генерал Н.Скоблин».
Вслед за Скоблиным письменное обязательство работать на советскую разведку дала и Надежда Васильевна Плевицкая.
Шувалов и Костров благоразумно решили, что нет смысла объяснять Скоблину, что на самом деле он работает не на разведывательное управление Красной Армии, а на ОГПУ. Эта аббревиатура производила слишком сильное впечатление на эмигрантов.
Костров отвез Скоблина и Плевицкую в гостиницу, а сам поехал в полпредство, В помещении резидентуры он сел писать срочную шифровку в Москву:
«Они оба произвели на меня хорошее впечатление, работать с нами хотят, видимо, безо всякой задней мысли, вполне искренне. Расстались мы друзьями, обговорив всю будущую работу (встречи, письма и прочее).
Мне стали ясны огромные возможности «Фермера» и перспективы его многолетнего использования. Он добросовестный и, если хотите, талантливый агент.
При условии хорошего руководства и если не допустим каких-либо ляпсусов, «Фермер» станет таким ценным источником, каких в рядах РОВС, да и в других эмигрантских организациях мы еще не имели.
Денег я дал «Фермеру» до мая. Дам еще немного на установку телефона (у них свой дом), на вызов Туркула в Париж. Обусловим все до мелочей в отношении будущей моей с ним связи. Словом, он с Веной ничего общего иметь не будет.
Биль».
Вернувшись после гастролей к себе в загородный дом в Озуар-ле-Феррьер, Надежда Васильевна сразу же легла отдохнуть, а Николай Скоблин почему-то взял с полки в гостиной одну из двух книжек, написанных Надеждой Васильевной, и углубился в чтение.
Надежда Плевицкая, не обделенная и литературным талантом, вспоминала в книге о годах своей славы, о тех счастливых временах, когда ее имя гремело по всей России и среди поклонников ее таланта был Николай II:
«В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.
— Милости прошу, — сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.
Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире блестящей фигуры: было с чего ошалеть.
— Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, — сказал Джунковский. — Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике в присутствии Государя Императора.
— Кто же от своего счастья отказывается, — сказала я, вставая. — Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.
— С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское Село концерт переносится на послезавтра.
От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова.
Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора.
Унеслись годы и годы, а утро белое. Серебряная Царевна — Москва — живут во мне: как хорошо, как радостно вспомнить то утро.
В тот день Маша вертелась волчком, спешно готовясь к отъезду. Она уложила меня в постель набраться сил на завтра, а сама хлопотала. Надобно было решить важный вопрос: какое мы платье наденем. И решили мы надеть белое от Пантелеймоновой и украсить себя всеми драгоценностями, какие только имеются, а на голову еще парчовую повязку.
А позже я узнала, что Государь о моем пышном наряде отозвался неодобрительно и высказал сожаление, что я не была одета более скромно.
Позже скромны были мои платья, когда я пела в присутствии Его Величества.
В десять часов вечера мне позвонил из собрания командир сводного Его Величества полка и сказал, что за мной выехал офицер.
С трепетом садилась я в придворную карету.
Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном и с черными императорскими орлами, ловко поправил плед у моих ног и захлопнул дверцы кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасное волнение городовых и околоточных; завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались.
Такой почет, больше к карете, чем ко мне, все же вызывал у меня детское чувство гордости.