От Полины веяло осенней тоской, как от богатого мраморного склепа. Вроде бы всё там было красиво: архитектура четких граней, каллиграфия строгих шрифтов, даже комфорт для посетителей, все эти полированные камни, бронза цепей, голубые ели, кусты сирени - но то было место печали, скорби от невосполнимой утраты. “Что мне сделать, чтобы понравиться тебе?” - спрашивала она. Я молчал, а с языка готова была сорваться фраза: “Воскресни! Стань живой и научись радоваться жизни, ведь ты девушка, а значит цветок, распустившийся для зачатия новой жизни, а как ты сможешь кому-то подарить жизнь, если не имеешь её в себе самой!” Но эти слова замирали в груди, так и не добравшись до голосовых связок, языка, губ. Скажи я такое вслух, и без того печальная Поля могла погрузиться в бездну отчаяния, потому и относился к девушке как к больному испуганному ребенку, забившемуся в темный угол, зыркающему оттуда заплаканными глазами.
Алиса ходила по корпусам института с разбитной девушкой Инной из торговой мафии, судя по одеждам, золоту и наглости. Однажды, стоя в очереди за пирожками в буфете, я невольно подслушал их разговор:
- Нет, термех мне запросто не пересдать. Там такой тухлый дядька принимает! Говорит на экзамене: а теперь отложите в сторону всё, что списали, и отвечайте на вопросы. И давай чесать от “а” до “я” по всей программе.
- Тогда остаётся два варианта: отстегнуть тугрики или назюзюкаться до одури и отдать своё юное тело на растерзание старому извращенцу.
- Да уж, противно конечно, но придётся.
В рекреациях, столовой и читальном зале - тут и там - мужчины хвастали друг перед другом победой в укрощении этой кошечки Алисы, а женщины, оплакивая порушенные личные жизни, посылали в её адрес проклятия, желали девушке адских мук и самых позорных заболеваний в хронической форме, при этом восхищаясь вчерашним нарядом модницы и новой стрижкой каре, придающей невероятную свежесть внешнему облику. Все эти противоречивые сведения сливались в мою несчастную голову, стекали в сердце и создавали там душную слякоть.
Моя влюбленность в Алису принимала форму хронической болезни, я всюду искал её хрупкую фигурку, рабски ловил приказы и сломя голову бросался исполнять. Она в любое время дня и ночи вторгалась в мою жизнь, легким движением руки рушила планы и заставляла бесплатно считать, писать, чертить её конспекты, лабораторные, курсовые, рефераты. Загрузив меня работой и пообещав отблагодарить дефицитными виски, ликером и пепси-колой, она могла вспорхнуть и, по-кошачьи облизнувшись, потянувшись, изогнувшись тугим телом, убежать “к одному очень крутому мальчику с бицепсами, прессом и инфернальным взором бесстыжих с поволокой глаз”.
Однажды мы с Колькой поздно ночью после трехлитровой банки домашнего кубанского вина с копчёным белым амуром искали по всем комнатам нашего этажа гитару, чтобы именно сейчас, “пока свободою горим, пока сердца для чести живы” спеть с обязательной хрипотцой всенародно любимую песнь “Пьянь с ханыгою”… В комнате истребителя-перехватчика Стива, толкнув приоткрытую дверь, увидели лежащую на полу на матрацах Алису в обнимку со Стивом и его секретарем по особо циничным вопросам Жекой в окружении пустой стеклотары из-под виски, ликера и пепси-колы - они бесстыдно и безодеждно спали в густом конопляном дыму, вполне довольные проведенным угарным вечером; а я под Колькино злобное шипение и богатырский храп троицы малодушно любовался мерцающей красотой Алисы и ничего с собой поделать не мог.
Точку в этом уголовном деле поставила новогодняя ночь, время волшебных превращений, исполнения желаний и перехода в новую жизнь. Мы с Полей в последний день года с утра самозабвенно носились по аудиториям и сдавали зачеты, последний из которых пришелся на семь вечера, когда весьма строгий преподаватель смягчился и, не задавая вопросов, предложил протянуть зачётки, расписался и сбежал домой, к маме. Чтобы снять напряжение сумасшедшего дня, поздравить друг друга с наступающим Новым годом и проводить Полю домой в подмосковный городок Одинцово, мы заглянули в кафе, откупорили шампанское - и мгновенно опьянели. На меня накатила приятная вялость, захотелось чуть-чуть поспать, а Поля, наоборот, разошлась и потребовала немедленных приключений! Меня такое необычное поведение вечно сонной подруги взбодрило и я предложил устроить “ночь, полную диско” на новогоднем балу в общежитии. Полина срочно забыла о доме (“там никто моего отсутствия и не заметит”), мы набрали в гастрономе съестного и влились в возбужденное сообщество пирующих студентов.
Там-то всё и случилось. Как-то самопроизвольно в застолье зашла речь об Алисе, и тут оказалось, что эта девушка влюбила в себя множество парней, отбила их от штатных подруг и вероломно заставила их бесплатно работать на себя и на свою подругу Инну, чем возбудила против себя изрядное количество лучших студентов факультета. И в тот момент, когда вся эта клокочущая негодованием и желанием мести толпа дошла до точки кипения, заявилась на бал - вся в белоснежном сверкании - Алиса в обществе “мальчика с бицепсами, прессом и инфернальным взором бесстыжих с поволокой глаз”, упакованного с не меньшим мафиозно-торговым шиком.
Алиса вошла в центр дансинга, изумительно порозовела, выпростала красивые обнаженные руки и по-королевски во весь голос возопила: “je prends mon bien ou je le trouve!” (“я беру своё там, где его нахожу” {франц.}), что подействовало наподобие “фирменные джинсы по госцене!” по радио в 18-00 на второй линии ГУМа.
…Разъяренная толпа набросилась на парочку и, пока часть народа занималась “мальчиком”, остальная - выразила Алисе вотум недоверия в самых резких выражениях. Самое забавное, в центре бунтовщиков, сверкая очами, размахивая руками и визжа что есть мочи, ярилась моя тихая молчаливая Поля, и в тот момент отнюдь не смертной скукой веяло от неё, но грозовой свежестью той самой бури, которая “пусть сильнее грянет!” Я, скрестив руки на груди, стоял поодаль, вне бушующих страстей, с любопытством наблюдал за развитием событий и за тем, как в том слякотном месте сердца, куда вторглась девушка-фейерверк, девушка-кобра, расползается масляным пятном прямо-таки материнская жалость к Алисе, та самая, которая обращается и на невинных младенцев и на убийц, насильников, воров - только потому, что все они дети, пусть заблудшие и озлобленные, гордые и самолюбивые, но… дети!
Больше Алису я не видел, она вынуждена была перевестись в другой ВУЗ, зато наши “декабристы разбудили Герцена” в Полине, она воскресла, сбросила погребальный саван, нырнула с головой в бурлящую жизнь, правда почему-то растеряла при этом нечто трогательное, испуганно-детское, переняв у Алисы все приёмы обольщения и вероломства, которые так её возмутили. Но, впрочем, это уже другая история.