All Flesh is Grass [Роковая кукла, параллельный перевод]

Найт чувствовал себя счастливым, когда писал эту ерунду, не понимая ее никчемности. Его это совершенно не волновало.

Он замкнулся в скорлупе своего выдуманного счастья, как червячок тутового шелкопряда в своем коконе, скованный паутиной заблуждений, и считает, что достиг цели своей жизни, — самодовольный слепец, не подозревающий, что его цель может оказаться иллюзией.

Wrapped in a cocoon of happiness, in the sense of having reached a devoutly sought and lifelong goal, he was content, not knowing and not caring that the goal might be delusion.

If only Hoot were here, I thought. Although I knew what he would have told me. You cannot interfere, he'd say, you must not interfere. He'd talked of destiny. And what was destiny?
Ах, если бы Свистун был сейчас со мной. Впрочем, я и так знал, что бы он сказал. Не должен вмешиваться, наверное, прогнусавил бы он, не должен встревать. Он говорил бы о судьбе. А что такое судьба?

Was it something not written in the stars, but in the genes of men that said how they would act, what they would want, how they would set about to get what they wanted most?
Записана ли она в генетическом коде человека или на звездах? Указано ли на ее невидимых скрижалях, как должен поступать человек, чего он будет желать, что он будет предпринимать, дабы осуществить самую заветную свою мечту?

The loneliness came on me and I crouched close against the fire, as if its light and heat might be protection against the loneliness.
Холодной волной на меня накатило одиночество, и я сжался, придвинувшись вплотную к костру, словно ища у него защиты от леденящих объятий пустоты.

Of all the ones I'd traveled with, there was only Roscoe left and in Roscoe there was nothing that would counter loneliness. In his own way, he was as lonely as I.
Из всех, кто начинал это путешествие или участвовал в нем, присоединившись по дороге, остались только я и Роско, причем, именно он был лишен качеств, позволяющих разделить мое одиночество. По-своему он был не менее одинок, чем я.

All the others had reached that half-seen, half-guessed vision they had followed. Perhaps because they had known, deep inside themselves, what they might be seeking.
Все остальные уже постигли каждый своего неясного и непостижимого миража, манившего их издалека. Возможно, всем им это удалось, потому что каждый из них знал или догадывался, что нужно искать.

And me, what was I seeking? I tried to figure what thing I wanted most and, for the life of me, I could think of nothing.
А я? Что искал я? Я пытался представить, чего я хочу больше всего, что для меня важнее всего в жизни и не мог.

TWENTY-FOUR
24

In the morning we found Tuck's doll, where it had been dropped beside the trail. It was in plain view, not more than six feet off the path.
Утром мы нашли куклу Тэкка на том же месте, недалеко от тропы, где она и была брошена. Она лежала открыто, не более чем в шести футах от дороги.

How we'd missed it before was hard to understand. I tried to pinpoint the place, wondering if this were in the area where we had hunted for him.
Ума не приложу, как мы ухитрились пропустить ее. Я старался припомнить район, который мы прочесывали в поисках Тэкка, и сопоставить его с этим местом.

But there was no landmark that stood out in my mind.
Но ни одного надежного ориентира я так и не смог восстановить в памяти.

I had not really had a chance to take a good look at it before.
По сути, до этого дня у меня не было возможности как следует рассмотреть куклу.

The only time I had really seen it had been that night when we had been penned inside the red-stone edifice at the outskirts of the city.
Единственный раз, когда я более или менее внимательно разглядывал ее, был в ту памятную ночь, которую мы коротали в красном здании на окраине города.

Now I did have a chance to look at it, to absorb the full impact of the sorrow that lay on the rudely carven face.
Теперь у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть куклу во всех деталях, испытать на себе завораживающее влияние странного выражения грусти, запечатленного на ее грубом лице.

Either, I thought, the one who'd carried it had been a primitive who, by sheer chance, had fashioned the sorrow in it, or a skilled craftsman who, with a few simple strokes, evoked the hopelessness and anguish of an intellectual being facing the riddle of the universe and overwhelmed by it.
Одно из двух, думал я, либо тот, кто вырезал куклу, был невежественным дикарем, случайно ухитрившимся придать ее лицу выражение грусти, либо это был искусный мастер, способный несколькими скупыми штрихами воплотить в дереве отчаяние и терзания разумного существа, стоящего лицом к лицу с тайнами вселенной и дерзнувшего разгадать их.

The face was not entirely humanoid, but human enough so that one could equate it with humanity-a human face twisted out of shape by some great truth that it had learned-surely no truth that it had sought, but rather one that had been thrust upon it.
Это было не совсем человеческое лицо, но достаточно близкое к человеческому. Его можно было даже отнести к земной расе. Вернее, это было лицо человека, искаженное потрясением, вызванным грандиозной истиной — и очевидно, истиной, раскрывшей свои секреты не в результате сознательного поиска, а как бы внезапно обрушившейся на человека, дарованной свыше.