All Flesh is Grass [Роковая кукла, параллельный перевод]

Having picked it up, I tried to throw it away, but could not throw it away. It had put roots into me and would not let me go.
Хорошенько изучив куклу, я хотел отбросить ее в сторону, но неожиданно обнаружил, что не могу этого сделать. Она словно пустила в меня корни.

It haunted me and would not forego its haunting. I stood with one hand clutching it and tried to toss it to one side, but my fingers would not loosen their grip nor my arms make a throwing motion.
Кукла как будто нашла во мне убежище и, заняв его, уже не хотела покидать. Я стоял, сжимая ее в кулаке, и пытался отшвырнуть от себя, но мои пальцы не могли разомкнуться, а руки не хотели подняться для замаха.

That had been the way it had been with Tuck, I thought, except that Tuck had been a willing captive of it, finding in it some attraction and significance that I did not find. Perhaps because it said to him a thing he found inside himself.
Мне пришло в голову, что нечто подобное происходило с Тэкком, единственное отличие состояло в том, что он добровольно подчинился ее власти, находя в этом непонятное для меня удовольствие. Не исключено, она порождала неслышные другим звуки, отклик на которые он находил в своей душе.

Because, perhaps, he saw within it a condition from which he was seeking to escape. A madonna, Sara had said, and it could have been, but I saw no madonna in it.
Видимо, потому, что он видел в ней божественный знак, способный указать ему дорогу к спасению. Сара назвала ее Мадонной. Возможно, она была права, хотя я так не считал.

So I went marching down the trail, like Tuck, hanging onto that damn thing, raging at myself-not so much for being unable to let go of it, as for the fact that it made me, after a fashion, a blood brother of the vanished Tuck.
Теперь я пошел по тропе, так же, как Тэкк, прижимая к себе этого проклятого деревянного идола и укоряя себя, но не столько за то, что у меня не хватает сил избавиться от куклы, сколько за то, что я поневоле становлюсь кровным братом Тэкка.

Больше всего меня раздражало, что я делаюсь чем-то похожим на него — человека, которого я органически не переваривал и глубоко презирал.

Sore that I should be even in the slightest way like him, for if there ever had been a man I had despised it had been Tuck.

We moved across the great blue plateau and behind us the purple mountains lost detail and resolved into a purple cloud.
Мы продолжали двигаться по бескрайнему голубому плато, сзади багровые горы теряли ясность очертаний, постепенно превращаясь в фиолетовые облака.

I wondered if Knight's fascination with blueness, as revealed in those first few paragraphs of his manuscript, might not be an echo of this blue land which he had crossed to reach the mountains and the valley, leaving Roscoe at the gate, with Roscoe later blundering down the trail to finally reach the city where, in his stupidity, he'd become a captive of the gnome.
Я размышлял, не являлась ли очарованность Найта голубизной, что доказывали первые предложения его рукописи, результатом влияния этой голубой земли, возбуждавшей его воображение на всем пути до подножия гор и входа в долину. Тут он и оставил Роско у ворот, а потом Роско поплелся назад по тропе в город, где, наконец, по наивности угодил в ловушку и стал пленником коварного гнома.

After several days, from boredom rather than from curiosity, I opened the box again and took out the manuscript.
По прошествии нескольких дней, скорее от скуки, нежели из любопытства, я снова открыл шкатулку и извлек рукопись.

Starting at the very beginning of it, I read it carefully-not all at once, of course, for it was slow going and tightly written and hard to decipher and there were many pages of it.
Я перечитал ее с самого начала, перечитал внимательно — конечно, не сразу. Уж слишком она была велика и к тому же убористо и небрежно написана. Мне стоило большого труда разобрать и расшифровать каракули Найта.

I studied it as a scholar in some time-droning monastery might have studied some arcane roll of parchment, seeking, I think, not so much information as an understanding of the kind of mind that would write such a mass of garbage, trying to look through the vapid wanderings of that mind to a kernel of truth that still might dwell subconsciously in the man.
Я вникал в ее содержание так же дотошно, как в забытом Богом монастыре историк копается в пыльных манускриптах, разматывая дюйм за дюймом пергаментный свиток, и не столько доискивается, как мне представлялось, до какой-нибудь сенсационной тайны, сколько старается понять человека, исписавшего такую груду бумаги, проследить маршрут блужданий человеческого разума на пути к истине, скрывающейся где-то в неизведанных глубинах подсознания.

But there was nothing there, or at least nothing I could find. It was totally unintelligible and most of it inconceivable to anyone but an utter moron overflowing with words that must be gotten out of him, no matter what they meant.
Но в тексте не было ни одного рационального зерна, или, по крайней мере, я не мог его отыскать. Это была абсолютная бессмыслица, не поддающаяся пониманию. Разве что только самому Найту, мучающемуся недержанием слов и изливающему их потоки ради них самих, это и казалось разумным.