The sun had come up by now and the world was flooded with a brilliant light, and I was becoming more certain by the minute that the village was encircled and cut off, that someone or something, for no apparent reason, had dropped a cage around us. Looking back along the way that I had come, I could see that I'd been travelling on the inside of a curve.
Looking ahead, the curve wasn't difficult to plot.
Взошло солнце, все вокруг засверкало в потоках света, и тут я окончательно уверился, что наш Милвилл окружен и отрезан от мира: кто-то (или что-то), неведомо почему и зачем, засадил нас в клетку. Оглядываясь назад, я теперь ясно видел, что все время шел по кривой. И, глядя вперед, нетрудно было представить, как эта кривая замкнется.
And why should it be us, I wondered. Why a little town like ours? A town that was no different from ten thousand other towns.
Although, I told myself; that might not be entirely true. It was exactly what I would have said and perhaps everybody else. Everyone, that is, except for Nancy Sherwood—Nancy, who only the night before had told me her strange theory that this town of ours was something very special. And could she be right, I wondered? Was our little town of Millville somehow set apart from all other little towns?
Но почему это случилось? И почему именно с нашим Милвиллом? С захудалым городишкой, каких тысячи и тысячи?
А впрочем, может быть, он и не такой, как другие? Раньше я бы сказал — в точности такой же, и, наверно, все остальные милвиллцы сказали бы то же самое. То есть, все кроме Нэнси Шервуд — она только накануне вечером ошарашила меня своей теорией, будто наш город совсем особенный. Неужели она права? Неужели Милвилл чем-то непохож на все другие заштатные городишки?
Just ahead was my home street and my calculations told me that it was located just inside the encircling barricade.
There was, I told myself, no sense in going farther. It would be a waste of time. I did not need to complete the circle to convince myself that we were hemmed in.
Передо мной была улица, на которой я жил, и нетрудно было рассчитать, что как раз за нею проходит дуга незримой баррикады.
Дальше идти незачем, сказал я себе. Пустая трата времени. Зачем возвращаться к исходной точке, когда и так ясно, что мы замкнуты в кольце.
I cut across the backyard of the Presbyterian parsonage and there, just across the street, was my house, set within its wilderness of flowers and shrubs, with the abandoned greenhouse standing in the back and the old garden around it, a field of purple flowers, those same purple flowers that Mrs Tyler had poked at with her cane and said were doing well this season.
I heard the steady squeaking as I reached the street and I knew that some kids had sneaked into the yard and were playing in the old lawn swing that stood beside the porch.
Я пересек задворки дома, где жил пресвитерианский священник, — напротив, через улицу, в зарослях цветов и кустарника, стоял мой дом, а за ним заброшенные теплицы и старый сад, целое озеро лиловых цветов — таких же, в какие ткнула палкой миссис Тайлер и сказала, что в этом году они цветут пышней, чем всегда.
С улицы я услыхал протяжный скрип: опять ко мне в сад забрались мальчишки и раскачиваются на старых качелях подле веранды!
I hurried up the street, a little wrathful at the squeaking. I had told those kids, time and time again, to leave that swing alone. It was old and rickety and one of these days one of the uprights or something else would break, and one of the kids might be badly hurt. I could have taken it down, of course, but I was reluctant to, for it was Mother's swing. She had spent many hours out in the yard, swinging gently and sedately, looking at the flowers.
Вспылив, я ускорил шаг. Сколько раз я им говорил, чтоб не смели подходить к этим качелям! Столбы ветхие, ненадежные, того и гляди рухнут либо переломится поперечина и кто-нибудь из малышей разобьется. Можно бы, конечно, и сломать качели, но рука не поднимается: ведь это память о маме. Немало тихих часов провела она здесь, во дворе, слегка раскачиваясь взад и вперед и глядя на цветы.
The yard was closed in by the old-time lilac hedge and I couldn't see the swing until I reached the gate.
I hurried for the gate and jerked it open savagely and took two quick steps through it, then stopped in my tracks.
There were no kids in the swing. There was a man, and except for a battered hat of straw set squarely atop his head, he was as naked as a jaybird.
Двор огораживали старые, густо разросшиеся кусты сирени, и мне не видно было качелей, пока я не дошел до калитки.
Я со злостью распахнул калитку, с разгона шагнул еще раз-другой и стал как вкопанный.
Никаких мальчишек тут не было. На качелях сидел взрослый дядя, и, если не считать нахлобученной на голову драной соломенной шляпы, он был совершенно голый.
He saw me and grinned a foolish grin. “Hi, there,” he said, with jaunty happiness. And even as he said it, he began a counting of his fingers, drooling as he counted.
And at the sight of him, at the sound of that remembered but long forgotten voice, my mind went thudding back to the afternoon before.
Завидев меня, он расплылся до ушей.
— Эй! — радостно окликнул он и тотчас, распустив слюни, начал пересчитывать собственные пальцы.
При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но такого памятного голоса я оторопел — и мысль моя шарахнулась к тому, что произошло накануне.
2
Ed Adler had come that afternoon to take out the phone and he had been embarrassed. “I'm sorry, Brad,” he said. “I don't want to do this, but I guess I have to. I have an order from Tom Preston.”
Накануне ко мне пришел Эд Адлер, очень смущенный: ему велено было выключить у меня телефон.
— Ты уж извини, Брэд, — сказал он. — И рад бы не выключать, да ничего не поделаешь. Распоряжение Тома Престона.