Да, это ново, непривычно. Так же ново и непривычно для Цветов, как для нас — их власть над временем.
— Ну как, берешься? — говорит Шкалик. — Не забудь, за мной гонится солдатня. Они знают, что я проскочил между постами, скоро они меня учуют.
The State Department man and the senator, I recalled, had talked this very morning of long negotiation if, in fact, there could be negotiation. And the general had talked in terms of force. But all the time the answer had lain in a soft and very human trait, mankind's love of beauty. It had remained for an undistinguished man, no senator or no general, but a crummy bum, to come up with the answer.
Только сегодня утром представитель госдепартамента и сенатор толковали о длительных переговорах — лишь бы можно было начать переговоры. А генерал признавал один язык — язык силы. Меж тем ключ ко всему надо было искать в том, что есть в нас самого мягкого, человечного, — в нашей любви к прекрасному. И отыскал этот ключ никакой не сенатор и не генерал, а ничем не примечательный житель заштатного городишки, всеми презираемый нищий забулдыга.
“Call in your soldier boys,” I said, “and ask them for a phone. I'd just as soon not go hunting one.”
First I'd have to reach the senator and he'd talk to the President. Then I'd get hold of Higgy and tell him what had happened so he could tame down the village.
— Давай зови своих солдат, пускай тащат сюда телефон, — говорю я Шкалику. — Мне недосуг его разыскивать.
Первым делом надо добраться до сенатора Гиббса, а он поговорит с президентом. Потом поймаю Хигги Морриса, объясню, что к чему, и он поуспокоит милвиллцев.
But for a little moment I'd have it as I wanted to remember it, here with Nancy at my side and that old reprobate friend of mine across the barrier, savouring the greatness of this tiny slice of time in which the strength of true humanity (not of position or of power) rose to the vision of a future in which many different races marched side by side toward a glory we could not guess as yet.
Но это короткая минута — моя, и я навсегда ее запомню: рядом — Нэнси, напротив, за барьером — старый нечестивец, верный друг, и я упиваюсь величием этого краткого мига. Ибо сейчас вся мощь истинной человечности (да, человечности, а не власти и положения в обществе!) пробуждается и прозревает грядущее — тот завтрашний день, когда неисчислимые и несхожие племена все вместе устремятся к несказанно славному и прекрасному будущему.