В первое время пленных собирали в одно место, и окружённые часовыми они располагались на земле под открытым небом, до тех пор пока им не находили бараки. Поджав под себя ноги, терпеливо сидели днём на солнцепёке, а ночью жались друг к другу от пронизывающего холода. И почти всё время неподвижно смотрели перед собой отрешенным взглядом, очевидно гадая, насколько тяжелой окажется их судьба в далёкой чужой стороне. Правда, нет-нет, да и встречались в этой однообразной понурой толпе суровые лица тех самых несломленных самураев, готовых всегда умереть за отчизну, представься им только такая возможность. Но, к счастью, даже находясь в плену, офицеры переставшей существовать армии продолжали поддерживать среди своих солдат порядок и дисциплину.
В один из дней неподалёку от их батареи под присмотром вооруженного карабином конвоира, пожилого пехотинца-сержанта с густыми светлыми бровями и пышными пшеничного цвета усами, работала бригада пленных. Разбирали завалы на улице. Посматривая на японцев со смесью любопытства и жалости, Соня заметила вдруг, что один из них, маленький, тщедушный с заостренным лицом, вздёрнутыми вверх бровями, казавшимися ещё более высокими из-за узких глаз-щёлочек, делает ей рукой призывные знаки рукой и даже пытается улыбаться. Вначале думала, что ей показалось, но через мгновение японец вновь, украдкой оглядываясь не столько на конвоира, сколько на бывшего с ними своего офицера стал подзывать её к себе. При этом он энергично показывал себе пальцем в открытый рот, а другой рукой хлопал по карману и протягивал ладонь, словно отдавая сто-то.
– Чего это он? – подошла Соня к конвоиру.
– А, жратвы видать просит. Поменяться тебе предлагает.
– На что?
– А хоть на что. На хлеб или консервы. Что дашь, старшина. Им всё одно. Нечем кормить-то их. И нам никак снабжение не наладят.
Видно сразу, что фронтовик. А у них тут в Приморье всю войну с пайком было плохо. Мужики с их батареи бывало, даже охотились в сопках на коз. Наладилось немного с кормёжкой только после окончания войны, когда с фронта стали прибывать части. Но после того как началось наступление снова начало не хватать провианта. В особенности хлеба.
– Наши, говорят, захватили японские склады с продовольствием, которое они отнимали у здешних жителей. Пока интендантские ещё считают, а потом распределять начнут, – доверительно сообщила Соня.
– Небось, рис один, – пренебрежительно махнул рукою солдат, – Или эта у них тут растёт, как ёё? Чумиза. Ну, что за еда? Вот им как раз…
– А у него там, в кармане, что?
– Кто знает? Может часы? У многих из них свои часы.
– А можно посмотреть?
– Давай, – улыбнувшись и пригладив усы, разрешил солдат.
Соня не хитрила. Она и правда думала только посмотреть, но когда увидела блеснувшие в чёрных от пыли руках японца золотые часики, тонкий браслет, сердце её замерло, а потом забилось сильней. Часы! Настоящие золотые часы.
– На рус, – смешно сюсюкая, произнёс японец. – На, хоросий часы.
Трепетно взяв часы в руки, Соня ощутила их приятную тяжесть. Посмотрела на циферблат с крупными цифрами, изящными стрелочками, перевернула и увидела на обратной стороне надпись – похожие на каракули иероглифы. Интересно это его или он их отобрал у китайца? Спросить? Нет, всё равно не скажет. Приложила часики к уху и уловила чёткое тиканье механизма.
– Тикают, – радостно сказала она.
– Хоросий часы. Бери, рус.
– А что хочешь за них? – спросила она и подумала, не поймёт.
Эх, знать бы по-японски хоть слово какое, кроме этого их “Банзай”. За долгие годы службы выучили только их самолёты. Все эти их “Мицубиси”, “Кавасаки”, “Йокосуки”. Ничего не пригодилось из этого. Однако японец всё понял и, показал пальцем в раскрытый рот.
– Хлеб. Еда.
Голодный. Поэтому на хлеб золотые часы меняет. Приходилось и ей самой голодать. И тут и у себя на селе, знала, не понаслышке, что это такое. И пожалев японца, Соня вынесла ему свою пайку хлеба и банку американской тушёнки. Весь её суточный паёк. Полагалось им по норме на сутки 450 грамм хлеба, но подвозили не регулярно и неизвестно насколько она оставляет себя без еды. Ничего, перетерпит. Не пропадёт.