Вернись
Вернись, я так прошу, вернись,
Пусть мчатся, мечутся мгновенья,
Ты для меня – вся моя Жизнь,
Я для тебя – одни сомненья…
Вернись, прошу тебя, вернись.
Как хочется тебя прижать,
Омыть все тело поцелуем,
И в нежном трепете стонать,
И баловать, как мы детей балуем…
Вернись, прошу тебя, вернись.
Не может Боже осуждать
Нас за любовь, что в сердце носим,
Гораздо грешнее страдать,
Где мы «любовь» не произносим.
Вернись, молю тебя, вернись.
И если среди многих струн,
Что еще плачут в твоем сердце,
Найдется ноточка-скакун,
Чтоб отогреть единоверца.
Сыграй на ней. Вернись, вернись.
Любимый Ангел
Любимый Ангел, жду я нашей встречи,
Влетай скорей в мой одинокий дом.
С тобой присядем рядышком под вечер,
Огонь любви немедля разожжем.
Растопим печь, – на нас теплом потянет,
Расслабит нервы, сжатые в комок.
Вдруг сладко-сладко на душе так станет, —
Ведь я с тобой, и я – не одинок.
Ты ниспорхнул, мой Ангел несравненный,
Ко мне с небес, как будто бы шутя.
Счастливей нет меня во всей Вселенной,
О, Ангел мой, как я люблю тебя!
И нет милее для меня занятья —
Пылать с тобою на закате дня.
Мы – две души, закованы в объятья,
Два дуновенья ветра, два огня.
Светиться звездами нам в поднебесье,
И тихим бризом виться над Землей,
И звуком чистым заструиться в песне
Сердечной, юной, свежей, озорной.
Ты ниспорхнул, мой Ангел несравненный,
Ко мне с небес, как будто бы шутя.
Счастливей нет меня во всей Вселенной,
О, Ангел мой, как я люблю тебя!
За столом
За столом белизны белой белый,
Кровоточит душа, будто рваная рана.
Ты права, разорвав ее. Очумелый!
Уж не видеть девичьего нежного стана.
Волочился, забрызгав мрамор пола рубином.
Сердце глохнет, по нервам пилой разрывая.
Гном, козявка, считавший себя исполином.
И за это сейчас отползаю, страдая
Прочь, на волю, под дождь, под горячие струи,
Что, как лед, отшипев, отыграв, испарились.
Ты не вспомнишь меня ни нарочно, ни всуе.
Не цвели, не опали и не влюбились.
09 Гулдедава Петр, Москва
Если жизненных благ мы желаем всех разом
и не очень-то ценим дареный нам разум,
если нет на душе неизраненных мест,
если духом упал, – полагайся на крест.
Только вовсе не думай, что тихо на попе
на Земле отсидишься, как заяц, в окопе.
С каждым годом бесспорней теперь для меня:
в битвах духа за веру – мой щит и броня.
За кордонами сна – мы, не зная покоя,
остаемся солдатами вечного боя.
Коль опустится мгла на царя или смерда,
умирают тела, а надежда – бессмертна!
Герману Арутюнову
Ночная тьма раскинула свой плед,
и звезды мелким бисером повисли.
Какой пустяк – десяток тысяч лет
и километров – для полета мысли.
Люблю с Луны за небом наблюдать.
Глазеть на марсианские закаты.
До фараонов мне рукой подать,
и два шага до ложа Клеопатры.
Во всех мирах живет моя родня:
Архангелы, волхвы, и злые дэвы.
Запретный плод заманчив для меня,
и сам я – плод грехопаденья Евы.
Чем дольше провожаю птиц на юг,
чем ближе мой ночлег в землянке тленной,
тем глубже я себя осознаю
частицей многополюсной Вселенной.
Погасли звезды-фонари
и там, где чуть светлее высь,
наносит акварель зари
рассвета солнечная кисть.
А темно-синий грунт небес
стекает, тая, за бугор,
и оживает спящий лес
под петушиный переспор.
Туман восходит от земли —
поплутовал – и был таков,
а в розовеющей дали
плывут пастилки облаков.
Вселяя радостный кураж
в людские сонные сердца,
рисует утренний пейзаж
рука Небесного Творца.
Как видно, и Творец влюблен
и в эти росы на траве,
и в этот птичий перезвон
в размытой солнцем синеве.
На небе росчерк журавлиный
отметкой осени завис,
прощальный крик, тоскливо-длинный,
на хмурый дол роняет высь.
Леса уже полунагие,
и летний жар помалу стих, —
и вторит птичьей ностальгии
багряных листьев белый стих.
Я, как открытые страницы,
читаю тихий листопад, —
и век серебряный мне снится,
а звоны сердца – как набат.
Умножая беды и невзгоды,
земли пашен обращая в сушь,
в перестройке матушки-природы
мы дошли до перекройки душ.
И не можем выполоть никак
в гуще насаждаемых иллюзий —
розово-оранжевый сорняк
экспорта ползучих революций.
Сколько Бога за страну ни молим,
как ни охраняем – все равно
сеют на исконно русском поле