— Грикваит! — крикнул Султанов.
И оба геолога принялись ожесточенно разбивать набросанную Чурилиным гальку.
Вязкая, плотная порода с трудом поддавалась ударам молотка. Каждый новый раскол открывал ту же пеструю грубозернистую поверхность. Султанов полез в ручей за новыми камнями, и только когда перед геологами предстал излом другого характера — темной, почти черной поверхности с зелеными точками,— Чурилин выпрямился и вытер пот с лица.
— Уф! — вздохнул Султанов. — Почти сплошь галька из грикваита. А этот уж не кимберлит ли?
— Думаю, что да,— подтвердил Чурилин.— Из неразрушенной части интрузии [11].
Руки Чурилина, свертывавшие папиросу, дрожали.
— Это не галька, Арсений Павлович,— тихо и торжественно проговорил он,— Такие валуны слишком крупны для маленького ручейка.
— Значит, ручей размыл...— Султанов в нерешительности остановился.
— ...элювиальную россыпь [12]грикваитовой породы! — твердо окончил Чурилин.— Вспомните-ка, ведь грикваитовые обломки встречаются в африканских трубах в виде валунов, они округлены при извержении.
Впервые за много дней Чурилин широко и светло улыбнулся.
— Та-ак...— протянул Султанов.— Значит, нам нужно к вершинке ручья, туда, где еловая релка... Поворачивай обратно! — крикнул он подошедшим Николаю и Петру.
Эвенк, сощурившись, внимательно следил за радостными лицами своих начальников, а Петр хлопнул Буланого по крупу:
— К Воронку вертаемся, дурья башка!..
* * *
С треском рухнула срубленная ель, за ней повалилась другая. В молчании темного леса гулко разносились удары топора.
Усталые люди присели покурить.
— Воронок-то наш поправляется, только еще хромает,— сообщил Петр, ходивший смотреть коней,— Я что говорил?.. Только тощают конишки, прямо тают — трава вся посохла.
Севший с вечера туман к утру лег сплошным покровом инея. Болото заискрилось, засверкало. Под елями по-прежнему было темно. В сумраке громоздились поваленные стволы, покрытые наростами грибов. Грибы волнистыми оборками торчали на пнях и корнях, цвели всевозможными оттенками красного, зеленого и желтого, издавали гнилостный запах и по ночам отливали едва заметным фосфорическим светом. Бугор был обиталищем сов. Пучеглазые любопытные птицы в сумерках восседали на ветвях близ лагеря и, склонив набок головы, рассматривали людей яркими желтыми глазами. Ночью их крики надрывно разносились в гуще ветвей, перекликаясь с ревущими на болоте лосями.
Люди рылись в земле, изредка уделяя время сну и еде, ожесточенно долбили кирками твердую и вязкую глину. Не хватало инструментов. Вечномерзлая почва плохо поддавалась. Только огромные костры, разложенные в шурфах [13], заставляли ее уступать. Тогда на смену появлялся другой враг — вода. Два шурфа пришлось бросить: они попали внизу на талики и мгновенно заполнились водой.
Чурилин рассчитывал встретить коренную породу [14]на двух-трех метрах от поверхности. Однако и эта ничтожная глубина давалась с большим трудом.
Еще один шурф был заложен на самой вершине холма. Дым от костра заполнял еловую рощу, стелился над мохнатыми ветвями, длинным сизым языком выползал на болото и смешивался вдали с холодной, сырой мглой.
Проводник принес на плече еще один сухой еловый ствол, бросил в костер и решительно подошел к Чурилину:
— Начальник, говорить надо. Кони скоро пропади, наша тоже пропади. Мука кончай, масло кончай, охота ходи не могу, работай надо. Плохой, шибко плохой дело, ходить надо ско-оро!
Чурилин молчал. Проводник лишь высказал вслух давно мучившие Чурилина мысли.
— Максим Михайлович,— вдруг предложил Султанов,— пускай он с Петром уводит лошадей, а мы с вами добьем шурф. Инструмента все равно только на двоих. А мы потом по реке, на плоту...
Чурилин быстро шагнул к своему помощнику, внимательно взглянул в его похудевшее, заросшее черной бородой лицо, в налившиеся от дыма и бессонницы глаза и отвернулся...
— Вы пойдете со всем грузом прямо на Соттыр,— спокойно говорил он через несколько минут проводнику и помрачневшему Петру,— Там, в поселке, сдадите лошадей. Я обо всем договорился еще весной с начальником полярной станции. Я дам письмо, чтобы вас снабдили продуктами, а Петра доставили в Джергалах. Там он пусть заготовит лодку и ждет нас. Может быть, успеем сплавиться по Хатанге до аэропорта. Николай получит в Соттыре продуктами, деньги выдам сейчас — пусть возвращается к себе. Как дойдете до Мойеро, оставьте все продовольствие, какое сможете выделить, на видном месте. Путь отмечайте засечками, мы пойдем следом. Сколько отсюда до Соттыра?
— Не знаю,— Эвенк покачал головой.— Километра триста будет, однако.
— Ну вот, а до Мойеро пятьдесят.
— Нет, здесь тебе Мойеро ходить нельзя: шибко большой порог много. Через горы, та сторона ходи, тогда останется только маленький порог.
— Ну, сто километров?
— Сто ли, сто двадцать, однако, будет...
* * *
На еловом бугре стало совсем одиноко и тихо. Палатку увезли; вместо нее был устроен балаган из еловых лап. Горевший перед ним костер чуть дымился под дождем.
Султанов проснулся ночью от холода. Все тело ныло. Мучительно не хотелось вставать, казалось просто невозможным пошевелить рукой. С огромным усилием Султанов поднялся и разбудил Чурилина. Тот быстро встал, выпил кружку пустого чаю и начал искать впотьмах лежавшую где-то у костра короткую шурфовочную кайлу.
Пламя костра заметалось, оживленное новой порцией сухих дров. В шурфе, углубившемся в землю уже на два с половиной метра, было совершенно темно. Чурилин долбил кайлой наугад, выгребая комья глины руками в ведро, которое время от времени поднимал наверх на веревке Султанов.
Боясь затопления, геологи не протаивали мерзлоту огнем, предпочитая мучительно медленную, но более верную работу в мерзлой почве. Вода и так уже стояла в яме на четверть, и каждый удар кайлы сопровождался громким всплеском.
Чурилину казалось порой, что он работает согнувшись в этой тесной, сырой яме уже много лет. Уже давно он только и слышит глухое бунчанье породы, звяканье ведра, копается ободранными, распухшими пальцами в жидкой ледяной грязи.
— Довольно вам, уже двадцать пять ведер нарыли! Теперь моя очередь! — крикнул сверху Султанов как раз в тот момент, когда Чурилин почувствовал, что больше не сможет поднять кайлу.
Он выбрался из шурфа, упираясь в стенки ногами и руками, и тяжело опустился на мокрую глину.
Султанов исчез в яме, и оттуда послышался его приглушенный голос:
— Подходяще! Ну и сила у вас, Максим Михайлович! Еще четверть метра осталось, мелкие камешки уже звякают... Нет, дальше опять глина.
В то же время Султанов ощутил, что глина пошла несколько другого рода: по-прежнему плотная, она отворачивалась крупными кусками; неподатливая, липкая вязкость исчезла.
Ведро за ведром таскал Чурилин, и горка вынутой глины все увеличивалась. Уже подходила к концу длинная осенняя ночь, когда Султанов слабо и хрипло крикнул из шурфа:
— Камни пошли! Один крупный есть, тащите!
Последнее ведро показалось Чурилину невероятно тяжелым. Он извлек липкий, холодный и тяжелый кусок породы и у костра разбил его молотком. Темная матовая порода в мерцающем свете пламени ничем не отличалась от надоевших за время пути диабазов.
— Ну что? — нетерпеливо спросил снизу Султанов.
— Не знаю, темно,— не желая огорчать товарища, ответил Чурилин и бросил куски камня на кучу вырытой глины,— Вылезайте, нужно поспать. Шесть часов, скоро рассвет.
* * *
Хотелось долго-долго спать. Но время текло неумолимо, и в девять часов оба геолога были уже на ногах и готовили скудный завтрак.
— Как ни тяжела работа, а порции придется уменьшить,— сумрачно сказал Чурилин,— В мешке совсем мало муки.
Султанов усмехнулся, помолчал. Затем, подняв кружку с чаем, торжественно продекламировал:
11
Интрузия — внедрение расплавленных пород (магмы) в трещины, пустоты или между слоями в отдельных участках Земли.
12
Элювиальная россыпь — месторождение, образовавшееся на месте без переноса или смещения продуктов разрушения горных пород.