Я бросаю ему в лицо звёздную вспышку. Она начинается как плазменный шар размером с кулак, который взрывается тысячей пылающих осколков шрапнели. Человек-Краб поднимает щит, чтобы блокировать заклинание, и я проскальзываю снизу, вонзая ему в живот наац, готовясь нанести смертельный удар.
Его лицо пожирают огненные шары, но он защищает единственный рабочий глаз и опускает на меня свой щит, словно гильотину. Я вонзаю наац ему в живот на несколько сантиметров, но недостаточно глубоко, чтобы прикончить его. Он целится щитом мне в голову, но я уклоняюсь. Он поднимает его высоко и обрушивает прямо на наац, переламывая тот пополам. Этого не должно было случиться. Когда наац получает подобный удар, он обмякает и прогибается посередине, как резина. Мой же разлетается вдребезги как стекло. Перелом чёткий и ясный, будто кто-то взял ножовку и надрезал его. Я смотрю на Человека-Краба. Наац был подстроен, и он знал это. За ту секунду, что мне требуется, чтобы понять это, он берёт мою левую руку в Верналис и сжимает клешню. Возникает единственный белый приступ боли, когда он сжимает мою руку и отрывает её чуть ниже плеча. Гонка между мной и рукой за то, кто первым ударится о землю. Я побеждаю.
Толпа совершенно слетает с катушек. На секунду безумные крики и топот звучат так, словно я вернулся на настоящую арену. Я расслабляюсь. Мне не хочется крякнуться в парке захолустного Гувервилля[245], но вернувшись на настоящую арену, я могу умереть счастливым.
Человек-Краб раскланивается по всему периметру стадиона. Что же до меня, я просто лежу здесь и истекаю кровью. Со мной кончено, и он это знает. Я хочу прилечь поспать и оставаться в таком состоянии. Ангел в моей голове поднимает крик. Он напоминает мне, что если я отключусь, то умру, как и Элис. Я позволяю своему разуму уплывать прочь, и боль полностью овладевает мной. Агония раздробленных мышц и костей хорошенько раскручивает мои движки. Я рявкаю адское боевое заклинание, чтобы замедлить кровотечение, и затем ещё одно, чтобы всосать кровь в землю, чтобы никто не заметил, что она человеческая.
Человек-Краб впитывает любовь. Ещё несколько поклонов, и он вернётся прикончить меня.
Джон Уэйн не стал бы стрелять человеку в спину, но это моя любимая мишень.
Я являю гладиус и поднимаюсь. Не сказать, чтобы я твёрдо держался на ногах, но я достаточно близко, чтобы это было не важно. Я как можно выше заношу гладиус и отсекаю руку с Верналисом Человека-Краба. Толпа стихает. Человек-Краб пялится на свою культю. Следом я отнимаю ему ногу. Он падает ничком, балансируя на руке и ноге. Он пытается повернуться ко мне лицом, чтобы напасть. Вслепую размахивает щитом в надежде, что я подойду слишком близко, и он сможет сокрушить меня. Я позволяю ему сократить дистанцию, прежде чем забрать и эту руку тоже. Я всё жду, что вооружённые охранники откроют огонь из дробовиков, но они просто наблюдают, такие же остолбеневшие, как пьяницы на трибунах. Я, пошатываясь, направляюсь, чтобы встать перед Человеком-Крабом. Хочу, чтобы он видел это.
У него осталась одна нога, и я отсекаю её по колено. Я хочу, чтобы он смотрел мне в глаза. Я хочу, чтобы толпа впитывала каждую минуту этого. Я убиваю их всех. Каждую толику боли, что я причиняю Человеку-Крабу, я причиняю им всем. Геноцид — это зло, а в данный момент зло хорошо на вкус.
Я разрезаю Человека-Краба справа налево, через всю грудь. Прежде чем он разваливается на части, я делаю гладиусом мах сверху вниз, аккуратно рассекая его от черепа до задницы. Он разваливается на четыре больших прижжённых куска запечённой ветчины.
Это, дамы и господа, то, что мы зовём зрелищностью, с любовью от Сэндмена Слима.
На стадионе по-прежнему тихо, как будто из него выкачали весь воздух. Но требуется всего лишь, чтобы кто-нибудь уронил бутылку, и этот звук сразу же выводит всех из ступора. Вы этого не предвидели, не так ли? Что какой-то отвратительный полудохлый пехотинец-адовец сможет достать гладиус. Спите крепко, гадая, какими ещё тайными способностями обладают наши пехотинцы.
Моя левая рука перестала кровоточить, но на её месте всё ещё большая открытая рана. Я лаю заклинание боли, прижимаю к руке гладиус и прижигаю рану. Затем я падаю и погружаюсь в утешительную темноту.
Я чувствую, как пара охранников тащат меня обратно к загонам. Я не возвращаюсь в загон к остальным пленникам. Они бросают меня одного в один из затемнённых фургонов. Даже сквозь полумёртвый туман я вижу, что они напуганы до усрачки. Может, я шпион или прибывший с проверкой офицер из Пандемониума, а они просто швырнули меня в колодец смерти с разъярённым стероидным болваном. Запах моей сожжённой кожи вызывает у меня тошноту. Чёрт, я бы сейчас не отказался от сигареты.
245