Перед самым отъездом в экспедицию нас пригласил тогдашний министр культуры Н. А. Михайлов.
Он не выговаривал букву «р», и от этого речь его казалась плавной и вкрадчивой.
— Товаищ Алов и Наумов. Я слышал, мы собиаемся снимать что-то поо беэменную немку? Ну зачем вам немка, да еще беэменная?..
«Мир входящему». День Победы. В роли Шуры Ивлева Александр Демьяненко
— Да, но… Николай Александрович…
— Нет, ты послушай, товаищ Алов и Наумов, что я тебе скажу. Бог с ней, с немкой. Вот лучше о чем снять. Пъедставляешь себе, ученик учится в школе — хоашо учится, товаищ Алов и Наумов. Кончает школу с отличием и не идет в институт, а идет аботать на завод. И хоашо аботает. Вот сюжет!
— Да, но у нас уже билеты. Мы на днях уезжаем в экспедицию… Начинаются съемки…
— Билеты можно пъодать, — резонно заметил Николай Александрович.
Мы вышли от него удрученные и встревоженные. Неужели вновь начинается время «мастеров подготовительного периода»? Ситуация повторялась, но мы сами были уже не те. Опыт шестилетней работы в кино приучил нас быть готовыми ко всему.
— Никому ни слова, нужно срочно уезжать из Москвы, — сказал мне Алов шепотом, хотя мы были одни. — Авось его снимут.
Наша съемочная группа никак не могла понять той страшной спешки, которую мы развили.
Мгновенно уехав в экспедицию, мы начали съемки. В общем, полулегально.
Алов оказался прав: когда мы закончили фильм, в кресле министра культуры вместо Николая Александровича Михайлова уже была Екатерина Алексеевна Фурцева. Впрочем, выпустить фильм оказалось значительно труднее, чем запустить. Он вызывал яростные споры. Противники упрекали нас в пацифизме, в «затрапезности» показа войны, в «нетипичной ситуации», во «всепрощении» и во многих других мыслимых и немыслимых грехах. Во время одной из многих «воспитательных бесед» Фурцева даже бросила нам упрек в том, что в нашей картине грязные, прожженные и просоленные от пота шинели. «Ну где, где вы видели такие шинели?» — говорила она нам. Помню, как побелел на лице Алова тонкий шрам, похожий на подкову, — след осколка, и он тихо сказал: «Екатерина Алексеевна, это вы видели шинель с Мавзолея, а я в этой шинели протопал все четыре года». Для Алова-фронтовика и Алова-художника шинель была высшей правдой и ёмким художественным символом. Шинель — это не только одежда, но и друг, свидетель правды о Великой войне, которую он сам знал до тонкостей, до молекул.
Алов был человеком мягким, добрым. С ним можно было договориться, он даже мог уступить, но это был тот случай, когда он не мог поступиться даже малостью, потому что речь шла о правде, причем не о случайной, мимолетной правде, а о принципиальном подходе к тому, как искусство должно показывать войну, да и не только войну, а все то, к чему оно прикасается.
«Положительный герой должен быть более привлекательным», — убеждала нас Фурцева. Фильм ей явно нравился, но, как министр, она «не могла позволить», что… «Актер Рыжов, играющий вашего майора, очень похож на товарища Хрущева!» — однажды, не выдержав нашего упрямства, произнесла Екатерина Алексеевна открытым текстом. Как она это разглядела, загадка! В фильме Иван Рыжов сидел весь в мыльной пене, его брили, а он отдавал приказ: доставить беременную немку в госпиталь. Пришлось переснять эпизод: роль майора сыграл артист Николай Тимофеев.
Владимир Наумов Выступление на IV пленуме Оргкомитета работников кинематографии, 1961 год
Фильм вышел на экраны мизерным тиражом, практически вообще без всякой рекламы.
«Народ не поймет…»
Но мы боролись. Как раз в те дни проходил IV пленум оргкомитета Союза работников кинематографии. Помню, делегаты, пришедшие на пленум, были поражены странным зрелищем: по полу ползали две нелепые фигуры — Алов и Наумов. Конечно, никто не предполагал, что мы искали монетку (закатившуюся под лестницу), которая должна была решить, кому же выступать на пленуме. Монетка лежала на орле — выступать выпало мне.
В ЦГАЛИ сохранилась стенограмма того моего выступления на IV пленуме оргкомитета СРК. Приведу выдержку из нее.
…Представьте себе ученика первого класса, который с восторгом откровения вдруг узнает, что дважды два — четыре. Радость этого открытия поражает душу ребенка. Однако время идет. Постепенно он начинает расти, превращается в дяденьку довольно крупного и плотного, у него оформляется брюшко, он отпускает усы, надевает очки, берет в руки портфель, и вместе с возрастом у него появляется глубокое убеждение, что он до конца, до самых глубин познал математику, хотя, кроме этого далекого детского воспоминания, он о математике не знает ничего.