Были на войне и минуты отдохновения. Но редкие и быстренькие. А водочка помогла выжить.
Продолжалась изнурительная, скучная, страшная, ненавистная и … многоэпитетная оборона. Когда неизвестно, скоро ли кончится скучное, оно становится очень скучным, ненавистное — невыносимым и далее так…
Прошла зима сорок второго, потом лето, еще одна зима, еще одно лето, а мы все обороняемся и обороняемся, а на нас никто не наступает. Приходят новые пополнения прекрасных русских (и не русских) мужиков, и мы — офицеры и командиры — пускаем их малыми и большими партиями в мясорубку разведки боем и активности обороны с задачей недопустить отвода немецких войск с нашего участка.
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ С ДОРОГОЙ
Итак, окончилось лето сорок третьего, пошел третий год войны. Я вспоминал Киплинга:
Мы в Горной бригаде стали болотными солдатами. А меня после тяжелого боя представили ко второму ордену. Не буду также объяснять, за что. Мне кажется, что за дело, но…
Подкараулив командира бригады у входа в его землянку, я спросил разрешения обратиться и сказал:
— Вы меня представили к ордену?
— Да, представил! Ты хорошо воюешь, заслужил, старший лейтенант.
— А можно, товарищ полковник, отказаться от ордена? — Полковник вздрогнул, но не давая ему пустить в голову зловредные мысли, сказал: — Представьте меня лучше, пожалуйста, вместо этого к самому маленькому отпуску домой.
Была осень. Шел октябрь 43-го года.
Цыганков задумался. Пережив заместителем двух комбригов, он стал теперь командиром бригады. Вспомнил, конечно, мои подвиги в Новгороде:
— Не знаю, еще никто в отпуск на войне не ходил и не просился. Хорошо! Я прикажу запросить в штабе армии, если такое право есть у меня, получишь на десять дней с дорогой.
У меня уже был орден и была медаль. Славно было думать, что если я вернусь домой, дочка Лена, к тому времени четырехлетняя, сидя на коленях у меня, будет его трогать и спрашивать, где ты его «щаработал». И это было хорошо и приятно, а отпуск? Это будет чудом! Известно, что самое замечательное чудо то, которое может совершиться сейчас, немедленно, без промедления. Третий год я на передовой — ни одного дня без обстрела. Не было такого, чтоб поспать часов пять подряд, и вдруг — отпуск.
Я поражался сам себе. Как могла прийти в голову такая нелепая шальная мысль — идея. Эта мысль незаурядная, и она удивила всех однополчан и, наверное, поэтому удалась, как иногда удается вдруг страшное, нелепое, чудное. Вслед за мною получили отпуск адъютант командира, его ординарец (с поручением к семье полковника) и другие высокопоставленные. Но я был просто старшим лейтенантом, и мне повезло, как награду за находчивость и неординарное мышление мне дали и отпуск, и орден. Иначе бы мне отпуска, конечно, не видать. Но все решилось. И слух об этом прошел по всем батальонам. Тотчас стали приходить офицеры со своими доппайками. (Кроме солдатского довольствия нам полагались раз в неделю две банки консервов, печенья пачка, сахар и немного масла.) Откуда-то появился огромный чемодан-кофр, и его мигом заполнили доброхотные приношения. Полковник сказал: «Заедешь в тыл, скажешь майору Сысу, чтобы дал тебе продуктов». Полковнику — спасибо, а сам думаю: «Сыс мне и без тебя даст всего».
Начальник тыла майор Сыс имел ко мне особое пристрастие. И неспроста. Как-то мы с командиром бригады обнаружили у солдат вшей. Полковник рассвирепел и приказал вызвать на передовую начальника тыла.
Я добавил: «Нужно их почаще вызывать сюда к нам. Пусть лучше знают обстановку у нас». Ему это понравилось, и я с его благословения завел ночное дежурство офицеров тыла на передовых окопах. Ох! Не хотелось им сюда приезжать. Но был составлен приказ и график. Цыганков его подписал, и я следил, чтобы он действовал.
Как только наступало дежурство Сыса, он звонил мне, иногда заблаговременно, и просил замены. То занят, то нездоров, и другое. И говорил: «Слушай, старший лейтенант, я твоего ординарца долго не видел. Почему он не идет к нам?»
На следующий день мой Кролевецкий ехал в тыл бригады и привозил литра два водки, сала и другие чудеса. Также я выжимал из них чистое новое белье, сапоги для Кроли, как я его называл, и иногда кое-что еще. Белье приходилось менять часто. Баня была большой редкостью. Я по три месяца не мылся, некогда было, а смена белья заменяла ее. И бельишко у меня всегда было первый класс, новое, и все из-за прелести нашей родной передовой. Прием не новый, но… Если на войне или даже в армии этого не превзойти, то пропадешь.
По дороге к Сысу у начпрода подхватил три бруска сала (40X15 см). Толстое, розовое, как оно мне понравилось. Еще больше понравился энтузиазм, с которым меня все снабжали. Не снабжали, а всучивали продукты. Они все ставили себя на мое место и воображали приходящим домой с таким салом, и я наслаждался заранее впечатлением от этого сала у Ирочки и ее мамы. Это сало занимало почти половину чемодана и уж во всяком случае — его треть, и было самым ударным подарком. Последней инстанцией был, конечно, сам Сыс. Он уже знал о моей поездке. Тыловики всегда и обо всем знают первыми.
— Ну-ка, открой чемодан и покажи, какой ерундой ты его набил, — сказал мне Сыс, а своему ординарцу сразу приказал принести ящик мыла. — Выбрось всю ерунду, и в первую очередь сало, — сказал он, — набей чемодан мылом, и облагодетельствуешь своих.
Расстаться с салом??? Да никогда!!! Ни за что! Это дурацкое мыло возить — нет. Консервы подарили друзья. Сами не ели. «Я им верну их», — повторял Сыс. Он уговаривал меня долго, но я ему не поддавался. Я ему вообще не верил, и это сыграло трагическую и главную роль в нашем споре. «Ну, хорошо, — сказал он, — вернешься и скажешь: извините, товарищ майор! Я был дурак!»
И действительно, первое, что я сделал, когда вернулся в бригаду, пришел к Сысу и сказал: «Извините, товарищ майор, я дурак!» А пока он затолкал мне несколько батонов колбасы и три куска мыла. Как я вспоминал об этом ящике и как горевали Ирочка и Мария Фроловна. Эти три куска, а отнюдь не сало, были главным ударным чудо-подарком.
Впечатлений — огромная корзина. Первый удар мне нанесла женщина в шубке. Я увидел ее на станции Волхов, или Волховстрой, куда я добрался из своих тылов в первый день отпуска. Кто бы подумал! Пройдя через три года войны, я заплакал, увидев женщину в женском платье. Я не плакал, когда убивало моих самых близких друзей, а сегодня пустил сырость в глаза свои.
Что может женщина, женская одежда? Многое может.
Об этом я узнал очень скоро, далеко не доезжая до Куйбышева. На всех станциях к поезду подходили жалкие женщины и просили, молили продать им мыло, втайне надеясь на то, что мы еще не разбирались в его стоимости или, скорее цене. Купишь у солдата, он еще мыло не оценил, его давали на фронте без счета. Спрашивали хлеб, консервы, но мыло больше, настойчивей и трогательней. За кусок предлагали четыреста рублей!!!
Запомнилась мне одна женщина. Маленькая, худая, вся в мазуте и копоти, черная от лица и до юбки. Кто она — кочегар, уборщица в депо? Она так тихо и жалобно просила мыла, что один кусок я ей продал. Не помню, сколько взял. Так хотелось подарить ей, но отобрать у Ирочки я уже не смел, а на деньги купил хлеба. Его почти не взял с собой, а приезжать без хлеба не хотелось — вдруг у них нет его. И он действительно пригодился. По нормам того времени я ехал недолго. От Волхова до Куйбышева еду уже три дня и четыре ночи. Скоро Куйбышев. Но нормам нашего комбрига — очень долго, ведь у меня всего, с дорогой, десять дней и десять ночей. Четыре уже израсходовано, осталось шесть. Если четыре оставить на обратную дорогу, останется две. Только две ночи. Как мало и как много. Всего две. Но я еще не доехал, что, если поезд задержат и потеряется еще ночь, тогда придется уезжать, не переночевав. Нет. Пусть у дома Ирочки поставят все пушки РКА и наведут их на дом, я не уеду. Я обещал комбригу по своей вине не задерживаться. По своей вине и не буду. А наказать меня все равно не смогут. У нас, офицеров, ходила такая фраза: «Дальше передовой не пошлют, меньше взвода не дадут». Я как раз воюю в том месте, дальше которого послать нельзя, а должность у меня — зам. командира дивизиона противотанковых пушек. Сорокапяток, как их называют. Лучше командовать самым паршивым взводом, чем этими сволочными пушками. Худшего вооружения не было «во все времена и народы». Если подвести к ней танк, поставить его неподвижно на расстоянии полуметра, то и тогда она его не пробьет (в середине войны их сдали в металлолом и привезли настоящую пушку калибра «76» с длинным стволом. Вот это пушка! Но мне воевать на них не пришлось. Артиллерийская карьера моя кончилась, и я перешел в пехоту, откуда и вышел. А танки давили нашу сорокапятку, как червя.