Да, отважные путники пересекали Альпы через перевалы, но свою безопасность они вверяли братьям-монахам, которые содержали на вершинах перевалов монастырские гостиницы. Кое-кто из путников даже платил, чтобы его провели по перевалу с завязанными глазами: такой страшной и пугающей считалась местность вокруг. Монах из Кентербери Иоанн де Брембл, пересекавший Альпы в 1188 году, пришел в такой ужас от увиденного на перевале Большой Сен-Бернар, что взмолился в отчаянии: «Боже, возврати меня к братии, дабы я мог рассказать им, чтобы никто не приходил в эту юдоль страданий и мук» (вдобавок, собравшись записать что-то в путевой дневник, он обнаружил, что чернила у него замерзли, а борода задубела от стужи).
Мало что изменилось к XVII веку, когда отправившийся через Альпы в Италию Джон Ивлин отметил в своем дневнике, что его встревожил «необычный, наводящий страх и отталкивающий» вид гор. В следующем веке, в 1714 году, епископ Беркли заявил: «Все, что тут наличествует, выглядит слишком жалко». Имеются десятки подобного рода свидетельств. И схожее отношение нашло свое выражение в искусстве. В 1550-х годах Питер Брейгель Старший пересек Сен-Готард по пути в Италию, и страшные обрывы и бездонные пропасти произвели на него столь сильное впечатление, что он изобразил их на своих картинах «Самоубийство Саула» и «Обращение Савла». В 1618 году произошла крупнейшая природная катастрофа в истории Альп: в Савойских Альпах, в Плере возле Шавенна, под лавиной погибли 2430 человек. Поэтому не приходится удивляться, что в те времена даже намека не возникало на то, что когда-нибудь горы станут почитать за их красоту и что эта тенденция будет господствовать в европейской культуре.
Естественно, никто и никогда по собственному желанию не думал взбираться на горы — или, по крайней мере, почти никто. Время от времени на пики поднимались охотники на серн, в горы ходили контрабандисты или те, кто собирал горные кристаллы. Одним из первых случаев, когда на гору взобрались просто так, стало восхождение на Мон-Инаксесибль, Недоступную гору (2086 м), — отдельно стоящую столовую гору в двадцати пяти милях южнее Гренобля, которая нависает над деревней Ла-Триве. В 1492 году Карл VIII, совершавший поездку на богомолье в Нотр-Дам-д’Энбрун, услышал рассказы о чудесах и сверхъестественных явлениях на вершине горы. Он приказал своему гофмейстеру Антуану де Биллю во главе отряда из десяти человек взойти на вершину и воочию оценить ситуацию. (Вероятно, экспедиция де Билля также стала воплощением «вертикального колониализма». Это была великая эпоха завоеваний Испании и Португалии, и французы наверняка чувствовали себя обойденными. Само название горы бросало вызов абсолютному монарху, каким был Карл: для его верховной монаршей власти не могло быть ничего «недоступного».) При восхождении участники экспедиции использовали лестницы, веревки и молотки. Добравшись до вершины, они обнаружили горный луг, на котором паслись чуткие и настороженные серны, — но танцующих ангелов, как предсказывала местная легенда, покорители горы не увидели. За шесть дней, проведенных на вершине, они построили примитивную часовню и установили три громадных креста (как на Голгофе), а сам пик переименовали в Мон-Эйгиль (Игольную гору). Хотя де Билль и члены его отряда утверждали, что жили на вершине, как в «земном раю», поднявшаяся в 1834 году по их следам экспедиция обнаружила только голые скалы, никак не напоминавшие тот зеленый пейзаж, который описывал де Билль.
За исключением отдельных случаев наподобие экспедиции де Билля 1492 года горы оставались для людей в высшей степени пугающими и дикими и представлялись невозможными для восхождения. Но мало-помалу положение менялось. Оглядываясь на прошлое, можно сказать, что началом конца эры суеверий, окружающих горы, стало восхождение на Пилатус в 1555 году Конрада Геснера, которого заманили туда слухи о драконе, якобы спящем в озере на вершине. После восхождения Геснер писал о чудесном зрелище горных пиков и намекал даже, что те могут быть красивыми: «Поистине кажется, что вершины самых неприступных пиков находятся вне пределов тех законов, что управляют миром внизу, — восклицал он, — будто бы принадлежат иным сферам». Геснер описывал чистоту воды горных источников, запах диких цветов, яркую зелень горных пастбищ, говорил о питательности и жирности молока, которое дает пасущийся на альпийских лугах скот; сидя в окружении пиков, он даже играл на альпийском рожке, звуки которого плыли над безлюдными склонами. «Неким неуловимым образом на [человеческое] сознание накладывают свой отпечаток колоссальные вершины, и приоткрываются намерения Великого Зодчего», — писал он, называя Альпы «театром Господа, [где] можно наблюдать... в один-единственный день... четыре времени года, весну, лето, осень и зиму... и весь небесный свод открыт взору».