…Уже давно нет в живых алтайского поэта Павла Кучияка Нет всеми на Алтае иочитаемого старика Улагашева. Не возьмёт в руки топшуур, с двумя струналш из конского волоса, прославленный Сабашкин. Не услышим мы Казак Какпоеву, не приложит она к губам маленький, изогнутый наподобие подковы комыс, не сыграет на нём песню летящих в небе серых гусей. Не придёт к лесному костру колхозник Кыргызаков, чтобы самому посмеяться и нас посмешить озорными шутками-прибаутками…
Но сказки живут! Их сбереглп, передавая друг другу из уст в уста, не знавшие грамоты пастухи и охотники.
Много лет назад мы с поэтом Павлом Кучияком записали до того никем ещё не записанные устные предания алтайцев. А теперь, дорогие друзья, хочу вам рассказать их, чтобы и вы тоже этим сказкам порадовались и полюбили алтайский край и людей Алтая.
ДИ.Т.КЕЛЬ*
В старину, в далёкую старину, все птицы жми на юге, и весной на Алтае пели только горные ручьи и реки.
Однажды эту весеннюю песню воды принёс в тёплые края северный ветер. Всполошились птицы:
— Кто так славно поёт, кто звенит, ни днём ни ночью не умолкая? Какая радость случилась, какое счастье пришло на Алтай?
Однако лететь в неведомую землю было страшно.
Напрасно уговаривал беркут скворцов и трясогузок, дроздов и кукушек. Отказались пуститься на север мудрые совы, неж-
ные зяблики, серые гуси, свирепый ястреб. Даже благородный сокол собраться в дорогу не решился.
Лишь синичка отважилась. Взмахнула крыльями и полетела.
— Слушай,— крикнул ей вдогонку беркут,— если там хорошо, возвращайся скорей, покажи всем птицам дорогу!
— Цици-вю, цици-вю, цици-вю! — засвистала синица.— Вернусь-вернусь-вернусь! Цици-фюить!
Летела синичка над морями и долинами, над лесами и реками. Сначала спешила-торопилась, часто-часто перебирала крыльями, потом всё медленнее, медленнее… Шивот у неё озяб, крылья ослабели… И когда уж совсем обессилела, увидала холмистые алтайские горы. В лучах восходящего солнна Алтай стоял весь розовый. Сверкали, будто огнём охваченные, холмы и долины.
— О, какой большой костёр! — сказала синичка.— Уж лучше сгореть, чем замёрзнуть…
Сложила она крылья и упала. Но не в огонь, а на снег.
Снега синица не знала, испугалась: «Умру я сейчас…» Голову склонила и увидала на белом снегу ягодку-рябинку прошлогоднюю. А рядом на пеньке, в трещине, спала личинка, завёрнутая в сто паутинок.
Клюнула синица разок, клюнула другой, и сердце у неё взыграло, живот согрелся, голова лёгкая стала!
С каждым днём залетала она в лес всё дальше, еды гаходила всё больше. Хорошо, оказывается, жить здесь, на Алтае.
И слово своё «вернусь-вернусь-вернусь» синица забыла.
Забыла, для чего сюда летела, кто послал её в этот обильный край; где родилась, и то уже не помнит.
Но вот однажды зашатались деревья от ветра, почернело небо от птичьих крыльев. Это прилетело птичье войско.
Впереди всех грозный беркут.
Опомнилась синица, испугалась. А беркут уже кружит над ней:
— Хорошо ли живёшь, синица?
Молчит она, даже хвостик не трепещет.
— Почему к нам не вернулась? — спрашивает беркут,— Почему всех птиц в этот богатый край не позвала?
Голову синичка опустила, слова сказать не может, оправ-даться не смеет.
Тихо-тихо стало в лесу, и синичка услышала теньканье первой весенней капели. Встрепенулась синичка, запела, откуда голос такой звонкий взялся:
— Дил-кель!.. Дил-кель!.. Весна, приди! Весна, приди! Кланяюсь вам до земли, великий беркут! Посмотрите, в зтом краю лёд в семь рядов лежит, снег из семидесяти семи туч падает. Я одна тут с зимой спорю, весну зову: «Дил-ке-чь!.. Дил-кель!.. Весна, приди! Весна, приди!» Это по моей просьбе тёплый ветер подул, белый снег потемнел. Сама за вами лететь собиралась, да недосуг, весеннюю песню оборвать нельзя. «Дил-кель!.. Дил-кель!.. Весна, приди, приди!» Цици-вю, цици-вю! Цок-цок-цок! Цици-фюить! Слушайте, слушайте, великий беркут, смотрите, смотрите! Дил-кель!.. Дил-кель!..— звенела синица.— Весна, нриди!
И там, где слышалась эта песенка, снег таял, просыпались ручьи и реки, лопались на деревьях тугие почки.
— Ладно,— засмеялся беркут,— на этот раз прощаю тебя, лёгкая головушка. Через год видно будет, правду ли ты говоришь.
Вот с тех пор, чтобы обман не раскрылся, синица раньше всех в лесу запевает весеннюю песнь, а за ней начинают петь и другие птицы.
МАЛЫШ РЫСТУ*
Далеко-далеко, там, где небо с землёй сливается, на подоле синей горы, на берегу молочного озера, жил мальчик. Ростом он был с козлёнка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе шапку, из козьего меха — мягкие сапожкп. Лицо у него было как луна круглое, и никогда он не плакал.
Язык птиц и зверей мальчик хорошо понимал, пчёл и кузнечиков внимательно слушал. Он и сам то зажужжит, то застрекочет, то как птица защебечет, то засмеётся как родник. Дунет мальчик в сухой стебель — стебелёк поёт, тронет мальчик пальцем паутинку — она звенит.
Вот однажды ехал мимо молочного озера Ак-каан верхом на рыжем коне. Услыхал Ак-каан нежный звон.
«Это не птица поёт, не ручей бежит»,— подумал Ак-каан.
Перегнулся он через седло, раздвинул кусты и увидал круглолицего мальчика.
Мялыш сидел на корточках, дул в сухой стебель, и стебель пел, словно золотая свирель.
— Как тебя зовут, дитя?
— Моё имя Рысту — Счастливый.
— Кто твой отец? Где мать? Кто тебя кормит, поит?
— Отец мой — синяя гора, мать моя — молочное озеро.
— Хочешь быть моим любимым дитятей, Рысту? Я сошью тебе соболью шубу, покрою её чистым шёлком, дам тебе проворного иноходца, подарю серебряную свирель. Садись, малыш, на круп моего коня, обними меня покрепче, и мы полетим быстрее ветра к моему белому шатру.
Рысту прыгнул на круп коня, обнял Ак-каана, и конь помчался быстрее ветра.
Было у Ак-каана двое детей: сын Кез-кичинёк и дочь Ка-ра-чач.
Услыхали они ржание коня, выбежали навстречу отцу, стремя поддержали, коня расседлать помогли.
— Что ты привёз нам, отец?
Ак-каан схватил Рысту за шиворот, поставил его перед своими детьми:
— Вот какой привёз вам подарок! Дайте ему серебряную свирель, и он будет играть вам песенки днём и ночью.
Но Рысту играть на серебряной свирели не захотел. Он от обиды слова вымолвить не мог.
— Не хочешь моих деток потешить,— рассердился каан,— будешь, непокорный мальчишка, мой белый скот пасти!
И вот днём без отдыха, ночью без сна перегонял малыш Рысту стада с пастбиш,а на пастбище туда, где трава слаще, где вода чище.
Летом солнце нещадно жгло малыша, зимой мороз пробирал
до костей. Мягкие его сапожки скоробились, лёгкая шубка присохла к плечам. Глаза научились слёзы лить. Но никто ему cnt-.j HP отёр, никто вместе с ним не заплакал.
Однажды летним днём зацепился малыш сапожком за сухой корень, споткнулся, упал лицом в траву, а встать не может, ослаб… Так лежал он в траве и вдруг слышит — муравьи говорят:
— Когда зтот Рысту на синей горе у молочного озера жил, он плакать не умел.
— О чём же так горько он теперь плачет?
— Ноги его стёртые болят, руки его натруженные устали.
— Да, тяжело ему день и ночь за стадом ходить.
— А сказал бы Рысту, как перепел детям своим говорит: «Пып?» — и коровы, как перепелята, не сдвинулись бы с места.
— А крикнул бы он, как коростель кричит: «Тап-тажлан!»— и коровы поиграли бы с ним на лугу.
— Пып! — молвил Рысту по-перепелиному.
Коровы тут же .легли.
— Тап-тажлан!
Коровы поднялись с травы, плясать начали.
Теперь малыш повеселел. Он сидел на берегу реки и щебетал, играя с береговыми ласточками. А коровы песни пели и плясали на лугу.
Узнал об этих забавах Ак-каан, как туча посинел, как гром загремел: