Творогов был хоть и пьяница, но не дурак, понял. Стал с того дня тихий, смирный, больше не ругался и солдат не притеснял. Теперь прямо с утра напивался так, что потом весь день лежал колодой в чулане.
Корнелиус завел особого денщика, одного непьющего чухонца, который при Творогове состоял: следил, чтоб в блевотине не захлебнулся и на улицу не лез. Когда капитан начинал шевелиться и хлопать глазами, чухонец вливал в него чарку, и Овсей снова утихал. И ему хорошо, и солдатам.
А командовать ротой фон Дорн стал сам.
– Перви-второй считать! – Поручик принялся отбивать тростью в такт счету. – Перви-второй, перви-второй! Перви нумера шаг вперед! Kehrt![7] Панцер долой!
Прошелся между двумя шеренгами, повернутыми лицом друг к другу, выбирая себе пару – показывать прием рукопашного боя. Выбрал Епишку Смурова, здоровенного, неповоротливого парня, чтоб преимущества умной борьбы были наглядней.
– Солдаты, смотреть востро! Повторять не буду. Епишка, бей меня в морда!
Приказ есть приказ. Епишка засучил рукав, не спеша развернулся и наметился своротить поручикову личность на сторону.
Корнелиус проворно согнулся, пропуская страшный удар над собой, а когда солдата повело боком вслед за выброшенным кулаком, слегка подтолкнул Епишку в правое же плечо, да подставил ногу.
Верзила грохнулся чугунным рылом в землю, а поручик сел ему на спину и схватил за волоса. Толпа радостно загудела – упражнения в мордобое пользовались у зрителей особенной любовью.
– Klar?[8] Перви нумер бить, второй нумер кидать. Давай!
Солдаты принялись с охотой колошматить друг друга. Фон Дорн похаживал меж ними, поправлял, показывал. Потом поучил роту еще одному полезному и простому приему – как ошеломить врага, не ожидающего нападения: если снизу рубануть ребром ладони по кончику носа, то противник враз и ослепнет, и одуреет, делай с ним что хочешь.
Третьего дня, как обычно, солдаты подрались со стрельцами. Сабель-ножей не оголяли, потому что на Москве с этим строго – враз на виселицу угодишь, и разбирать не станут, кто прав, кто виноват. Раньше на кулачки при равном числе всегда побеждали стрельцы – они дружнее и к драке привычнее, а тут впервые одолели фондорновские солдаты. Принесли трофеи, семнадцать клюквенных колпаков. За это полковник Либенау получил от генерала Баумана благодарность и бочонок мозельского, а Корнелиус от полковника Либенау похвалу и фунт табаку.
Солдаты махали рукой друг у дружки перед лицами – поручик велел останавливать ладонь за вершок от носа. Зеваки притихли, не понимая, что за чудную забаву удумал немчин. Один из боярских челядинцев подошел ближе, завертел головой влево-вправо, приглядывался.
Одет по-русски, а сам черноликий, из-под богатой шапки лезут жесткие, курчавые волосы с густой проседью. Нос приплюснутый, на каштан похож. В общем – арап. У русских вельмож, как и у европейских, мавры и негры в цене. За совсем черного, говорят, до трехсот рублей платят. А этого, нарядного, с кривой саблей на боку Корнелиус видел на плацу уже не впервые, такого трудно не приметить. Только прежде арап приходил один, а сегодня с целой ватагой, и даже вон боярин с ним.
Но тут фон Дорн разглядел сбоку, в сторонке от толпы, статную женскую фигуру: черный плат, лазоревый охабень, в руке белый узелок – и про арапа сразу позабыл.
Стешка обед принесла. Значит, полдень.
Плат у Стешки был хоть и вдовий, но не убогий, а дивного лиможского бархата. Охабень доброго сукна, а как полы разойдутся, видно козлиные башмаки с алыми сафьяновыми чулками. Лицо набеленное, щеки по московской моде нарумянены в два красных яблочка. Смотреть на Стешку приятно, да и узелок кстати. В нем, Корнелиус знал, пироги с вязигой и маком, кувшин пива, кус баранины с имбирем и непременно зернистая бело-рыбья икра, вареная в уксусе.
По-европейски сейчас был полдень, а по-русски три часа дня. У московитов свое часоисчисление, время здесь высчитывают по-чудному, от восхода солнца, так что каждые две недели отсчет меняется. Нынче, на исходе октября, у русских в сутках девять дневных часов и пятнадцать ночных. Если прошло с зари три часа, значит, три часа дня и есть.
Стешка чинно села на бревно, расправила складки, на касаточку (это такое ласковое слово, означает Schwalbe, хоть Корнелиус на узкую черную птицу вроде был непохож) поглядывала как бы искоса. Московитки нежностей на людях не признают, в мужчинах уважают строгость; галантность же почитают за слабость характера, поэтому фон Дорн от своей возлюбленной отвернулся. Обед подождет, сейчас недосуг.
Со Стешкой поручику исключительно повезло – и в смысле Диспозиции, и в разных прочих смыслах. Стешкин муж, пока не угорел в бане, был в Немецкой слободе пожарным ярыгой – следил, чтоб иноземцы костров не жгли и печные трубы чистили. Когда молодка овдовела, то так на Кукуе и осталась. Зажила лучше, чем при своем ярыге, потому что оказалась мастерица-белошвейка, шила местным матронам рубашки, сорочки, чулки, платки из батиста. Дом построила на слободской границе – на русский манер, но чистый, светлый. У Корнелиуса нынче рубахи были одна белей другой, тонкого голландского полотна, воротники кружевные, крахмальные, да и сам всегда накормлен, обогрет, обласкан.
У Стешки дома хорошо. Печь с сине-зелеными изразцами, окна из косых кусочков слюды, весело подкрашенных, так что в солнечный день по стенам мечутся разноцветные зайчики, как в католическом храме. Лавки деревянные, но покрыты пестрыми лоскутными салфетками, а на постельной лавке – перина лебяжьего пуха. Специально для Корнеюшки, чтоб ему удобней трубку курить, хозяйка завела и немецкое резное кресло, да к нему скамеечку, ноги класть. Сама сядет рядом на пол, голову на колено пристроит и давай песни напевать. Чем не парадиз? Особенно когда после купидоновых утех, а перед тем еще была баня с холодным медом, вишневым или клюквенным.
Говоря по справедливости, имелись и в русской жизни свои приятные стороны. А вернее так: если женщина захочет сделать жизнь мужчины приятной, то добьется своего хоть бы даже и в Московии.
Вдова звала Корнелиуса поселиться у нее совсем, но он держался, отговаривался службой – мол, должен жить при цейхгаузе. Стешка непонятного слова пугалась и на время отставала, но потом подступалась опять. Дело-то было не в цейхгаузе – боялся фон Дорн прирасти к сладкому житью, порастратить злобу, питавшую его решимость своими жгучими, соками. Что дело закончится женитьбой, этого не страшился. Слава богу, русские законы на сей счет строги. Православной за «басурмана» замуж нельзя, а чтоб фон Дорн перекрестился в греческую веру, московиты не дождутся. Стешка, та, поди, сама охотно в католичество бы перешла, да только тут за такие дела можно и на костер угодить. Хотя кто ее знает. Возможно и не перешла бы, даже ради касаточки – очень уж набожна.
Всякий раз перед тем, как с поручиком на лавку лечь, Стешка снимала нательный крестик и, попросив у Богородицы прощения, закрывала икону занавесочкой – так полагалось по русскому обычаю. На следующий день после греха в церковь войти не смела, молилась перед входом, вместе с блудницами и прелюбодеями. Мальчишки и невежи показывали на таких пальцем, смеялись, а Стешка только земно кланялась, терпела. Женщины в Московии вообще безмерно терпеливы.
Мужья их бьют, держат взаперти, к гостям не выпускают, за стол не сажают. Говорят, сама царица, если захочет иноземных послов посмотреть или позабавиться комедийным действом, вынуждена подглядывать тайком, через особую решетку – да и это почитается за небывалую вольность.
За измену муж вправе жену убить до смерти, и ничего ему за это не будет. Другое дело – если сам супругу кому временно отдаст, в счет неуплаченного долга, такое не возбраняется. А что бывает с бабой, если на мужа руку подымет, Корнелиус уже видел. Московский суд на расправу скор, и наказания самые страшные, хоть бы даже и за сущий пустяк.