— А вы знаете, что такое ночь в военном значении этого слова? — загадочно спросил капитан — Нет? Ночь для нас означает: огонек спички светит за полкилометра, как яркий фонарь. Хочешь увидеть силуэты, — припади к земле… Вот мы с вами летом, в лагерях, пойдем в ночную разведку — и вы узнаете, как важно разбираться в звездах и ветре, деревьях и тропках.
— А как не заблудиться ночью в лесу, расскажете? — вырвалось у Максима.
— Обязательно! — пообещал Алексей Николаевич. — Давайте сейчас вслушаемся в звуки, — предложил он, — интересно, кто что услышит?
Вдали играл духовой оркестр, коротко прозвенел трамвай, где-то пели задорную песню молодые голоса. Донесся едва уловимый плеск весел о воду.
— Я слышу, — тихо сказал Каменюка, — как птицы рассекают воздух крыльями…
— Ты услышал очень важное, — удовлетворенно кивнул головой капитан. — Это не всякий может…
ГЛАВА XXIV
За чашкой чая
В работе первой заповедью майора Веденкика было; «Прежде всего — подготовка уроков, все остальное — потом». Это обдумывание завтрашнего урока доставляло Виктору Николаевичу особенное удовольствие.
Казалось бы, с годами дело должно было упроститься, свестись к несложному и недолгому подбору фактов, но так могли полагать лишь педагогические чинуши. Пусть тема изучалась десятки раз, пусть сегодня надо дать ее в нескольких параллельных классах, — все равно, не может быть уроков однообразных, похожих один на другой, искусство не терпит скучного повтора, и, если искания молодости остались позади и пришла зрелость, — значит, появились и новые поиски, еще более мучительные в своей сложности.
Веденкин был неистощим в исканиях. Он то проводил киноурок о Суворове, то сооружал с ребятами макет Куликова поля, приглашал на Исторический кружок машиниста, что вез Владимира Ильича в 1917 году, затевал переписку с автором книги о герое-комсомольце, с воинами фронтовой гвардейской части, составлял с ребятами альбом «10 ударов Красной Армии» и помогал выпускать журнал «По суворовскому пути»…
Продумав урок, Виктор Николаевич достал топографическую карту, цветные карандаши и стал наносить на карту условные обозначения: во вторник надо было сдать полковнику Ломжину задание по тактике. В стекла окна бил весенний дождь. Смеркалось. Веденкин зажег настольную лампу, приоткрыв дверь, заглянул в соседнюю комнату.
Жена примостилась на диване с дочкой; они поджали ноги, укрылись до пят серым пуховым платком и, тесно прижавшись друг к другу, читали сказки Андерсена. Виктор Николаевич тихо возвратился к своему письменному столу.
Кто-то позвонил на парадном. Виктор Николаевич пошел открывать. Он возвратился с Беседой и Бокановым.
— Вот хорошо, что зашли, — обрадованно говорил Веденкин, — чайку попьем…
— Да мы на минутку, — слукавил Беседа. — Шли мимо и решили заглянуть..
— Ну, и превосходно… Познакомься, Таня, — мои товарищи.
Татьяна Михайловна встала, протянула руку. На ней было темновишневое платье, очень шедшее к её черным волосам. Извинившись, она ушла укладывать дочку.
Боканов и Беседа сияли шинели и осмотрелись. Обстановка большой комнаты была очень скромная. Чувствовалась пустота еще малообжитого места. На одной стене висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурами, в книжном шкафу не все полки были заполнены.
Виктор Николаевич опасливо оглянулся на дверь в спальню и шопотом сказал:
— На буфет деньги отложил… Но это сюрприз — и огласке пока не подлежит…
Татьяна Михайловна уложила Надю и хлопотала у стола. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и немного расстроилась.
— Ничего, Танюша, — словно прочитав ее мысли, весело произнес Веденкин, — наживем!
Она улыбнулась благодарно, соглашаясь. В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины — белоснежным кусочком марли, скрывающим одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.
Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на одном — дни немцев сочтены.
Когда же Татьяна Михайловна налила в чашки чай, разговор, — как это всегда бывает между людьми одной профессии, увлекающимися ею, — перешел на темы, самые близкие им.
— Я когда ехал сюда, — сказал Боканов, — с надеждой думал: «Вот бы умному человеку написать книгу „Наука воспитывать“… И суворовским языком изложить основы этой науки».
— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — смешливо прищурил глаза Беседа. Стрепуха с месяц назад, к его большому удивлению, демобилизовали.
— Хотели иметь педагогический «решебник»? — иронически посмотрел Веденкин на Боканова и растопыренной пятерней отбросил со лба прядь светлых волос.
— Нет, почему же… — покачал головой Сергей Павлович, — но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш воспитанник — этот маленький Человек — ставит перед тобой неповторимую задачу, и для решения ее нужно не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы, — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное — вера в человека и уважение к нему… Но при всем этом существует ведь тысяча раз повторенный и оправдавший себя опыт… Надо дать слитки его…
— Это правильно! — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре. Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты. Ну, требуй, но меру знай! Вот мой ротный — ярится, жмет, возмущается: «Не пойму, военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь — русский язык… да арифметика. И потом — поменьше нудных «моралитэ», помилосердствуйте! — Алексей Николаевич умоляюще потряс над головой руками, развеселив всех.
Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их сроднили одинаковое отношение к труду воспитателя, вечная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса с какой-то новой стороны. Но у каждого из них были свои увлечения и слабости. Веденкин тайно писал методику истории; Беседа дома, в свободные часы, мастерил стулья из прутьев и обучался игре на аккордеоне по самоучителю; Боканов, с присущим ему упорством, изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста «Домби и сын» в подлиннике.
Различие характеров сказывалось в каждой мелочи, даже в том, как играли они, например, в шахматы.
Боканов сидел над доской насупившись, долго обдумывая каждый ход, и ставил фигуры твердо, будто вдавливал их. Он никогда не брал хода назад, никогда, даже, казалось бы, в самом безнадежном положении, не сдавался, а, проиграв, стремился к реваншу и удваивал внимание.
Веденкин любил делать ходы быстро, громоздил одну комбинацию на другую, создавал острые положения, фигуры противника сбивал со свирепым стуком, а, замыслив хитрый план, притихал и, небрежно подталкивая одним пальцем свою какую-нибудь безобидную пешку, добродушно приговаривал: «пешки не орешки», — краешком же глаза зорко посматривал на тот участок шахматного поля, где предполагал нанести основной удар. В хорошем положении Веденкин взбирался на стул коленями и, подперев голову рукой, смаковал близкую победу. Решившись, назидательно произносил: «нус — по-немецки орех» и делал важный ход. Но, ошибившись, ожесточенно ерошил волосы, ругал себя балдой и сапожником и, продолжая игру кое-как, легко проигрывал партию.
Беседа, проиграв, самолюбиво мрачнел, курил трубку за трубкой и отказывался от повторной партии.
Каждый из них имел своего конька, который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку.
У Беседы этим коньком было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку, и в отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, скрепляли.