Приободренный командирской похвалой, Беднов доверительно сообщил:
— А ведь сейчас наши будут выступать, Федя с Ванюшкой. Это Наташа их сагитировала.
Данилыч с лукавой улыбкой покосился на Алимкина, но тот зорко вглядывался в даль, настороженно вытянув шею.
Дворников и Беднов посмотрели в ту сторону, куда глядел Алимкин. Два истребителя кружили над аэродромом. Один, выпустив щитки, явно шел на посадку, другой с превышением ходил змейкой над первым, и только когда первый колесами коснулся полосы, взревев двигателем, бреющим ушел на юг.
— Подбили, — безошибочно определил Георгий. Теперь, в конце пробега, когда полоса под углом
почти вплотную подходила к собравшимся, всем хорошо был виден «як» с желтой цифрой «16» и двумя рядами звездочек на фюзеляже. Летчик, как видно, из асов. Но война есть война: хвост у истребителя был разбит.
— Видно, в крутом деле побывали, — вздохнул Данилыч. — Ничего, подлечим!
Беднов, кряхтя, поднялся, бросил завистливый взгляд на сцену, где уже, подергиваясь, раздвигался занавес, и, махнув рукой, побежал к замершему в конце полосы «яку».
Между тем занавес раскрылся, и перед оживленной аудиторией предстал Федор Котов. Слегка заикаясь, он торжественно объявил:
— Пан-то-ни-мия! — и, отдышавшись, пояснил: — В общем, сцена такая, о том, как ганс шел «нах остен» и что из этого получилось. В роли ганса выступает моторист Иван Цыбуленко. — И, поклонившись дружно аплодирующей публике, пригласил: — Ваня, давай!
Раздался бодрый марш, и под одобрительные возгласы публики из-за кулисы показалось действительно нечто гансоподобное. Иван был облачен в длинную шинель с белыми, сплетенными из парашютной стропы погонами. На голове — фуражка с наклеенной из черной бумаги высоченной тульей и белой жестяной кокардой. Цыбуленко, картинно выпятив грудь и печатая по-гусиному шаг, направился вдоль сцены. Федор презрительно-учтиво поддерживал его под локоть, с усердием декламируя при этом строчки из «письма в фатерлянд»:
Милая Ама́ли, Крошечка Ама́ли, Мы войны подобной В жизни не видали: Легкие победы, Сытные обеды…При последних словах Иван достал из-под мышки кусок хлеба и, строя в сторону смеющихся зрителей зверские гримасы, стал вонзать в горбушку зубы, всем видом показывая, что обеды действительно сытные.
Алимкин, улыбаясь, подтолкнул локтем хмурого Дворникова:
— Молодцы твои ребята, ей богу. Дают жизни!
— Только в моем экипаже Гансов не хватало!
Шествие из-за противоположной кулисы, как и следовало ожидать, было весьма мрачным для «фашиста». Согбенный артист, опираясь на палку, еле волочил ноги. Голова его была повязана куском одеяла так, что торчали лишь нос та тулья фуражки. От неловкого хождения он то и дело наступал на пристегнутый булавками низ шинели и, наконец, запутавшись в ней окончательно, со словами «Вот гадство!» повалился на помост. Федя, перекрывая гомон и хохот, бодро закончил:
Милая Ама́ли, Добрая Ама́ли, Нам здесь рус зольдатен Шею наломали!Занавес мигом задернулся. Алимкин, покатываясь от смеха, вытирал слезы. Дворников с трудом выдавил:
— Вот черти!..
Затем на помост вышли два боевых друга — летчик младший лейтенант Николай Савик и его стрелок ефрейтор Алеша Кондратюк. Командир развернул мехи баяна, и над розовой в лучах заходящего солнца березовой рощицей расплескалась знакомая, берущая за душу мелодия. Два молодых звонких голоса бережно и неспешно затянули:
С берез не слышен, невесом, Слетает желтый лист…— Вот это другое дело, — вздохнул Дворников и, подперев широкоскулое лицо, мечтательно задумался.
— Жора, а какие у нас под Тулой березовые рощи, помнишь? — тихо, словно боясь спугнуть песню, спросил Алимкин.
Георгий молча кивнул.
А песня крепла, набирала силу. И, казалось, из самой ее нежности рождалась непонятная, необъяснимая мощь:
Пусть свет и радость прежних встреч Нам светит в трудный час, А коль придется в землю лечь — Так это ж только раз… Но пусть и смерть в огне, в дыму Бойца не устрашит, И, что положено кому, Пусть каждый совершит.Смолк последний аккорд, а мелодия еще жила в золотистом, насквозь пронизанном солнцем воздухе. Бойцы задумались, припоминая самое сокровенное, дорогое.
* * *После ужина Данилыч привел в эскадрильский домик севшего на вынужденную летчика. Он был среднего роста, темноволос, с добродушным курносым лицом. Новенькая щегольская американская куртка распахнута. На груди поблескивают два «боевика». Окинув веселым взглядом штурмовиков, он представился: