– Мне кажется, что есть нечто, как бы это сказать… ну да, мне кажется, что дичь может испытывать не меньшее удовольствие, чем охотник. Рискуя показаться смешным, я, пожалуй, осмелюсь предположить, что объект поиска получает своеобразное наслаждение и в этом наслаждении есть нечто от секса. Да-да, это так, но вы, как я посмотрю, все-таки считаете это смешным.
Морис, конечно, сидит с весьма мрачным видом, но Рауль, не раздумывая, продолжает:
– Господа, настоятельно прошу вас принять во внимание…
(Эта аффектированная манера говорить – и есть то немногое, чему Рауль научился, занимаясь адвокатской практикой в Алжире.)
– … нет, лучше перебрать в памяти свои детские впечатления. Эта игра в прятки в темноте, частое, тяжелое дыхание и попытки ощупью отыскать чье-то тело, иной раз – чувство безмерного облегчения.
А когда во время этой пленительной игры вас наконец обнаруживали, разве не возникал прилив наслаждения, который по сути своей есть явление сексуальное? Лично я полагаю, что возникал.
(Моему взводу речь Рауля понять трудновато. Гогочет лишь капрал Бучалик.)
Де Серкисяны, однако, уже начинали привыкать к Раулю и его словесным провокациям. Несмотря на это, мне было интересно, не хватил ли на сей раз Рауль через край. Я надеялся, что Морис велит Раулю заткнуться. Но от безотлагательного ответа Мориса отвлек один из охранников. От нашего стола открывался вид на тускло поблескивавшую морскую гладь в бухте Алжира. Морис, несомненно, считал себя владельцем всей панорамы и хвастался, что, хотя ему советуют возвести северную стену в имении и протянуть колючую проволоку, он отказывается – ради великолепного вида. Тем не менее границы сада охраняли двое слуг-корсиканцев с устаревшими винтовками Лебеля, и в ходе приема то один, то другой часовой выходил из темноты и брал из рук своего хозяина бокал вина. Огни бухты мерцали далеко, в виллах Морисовых соседей свет не горел. Их окна и двери были заколочены досками, воду из бассейнов выпустили.
Когда ответ Мориса прозвучал, он оказался скорее грустным, чем резким.
– В наше время все связано с сексом. Больше ничего нынешнюю молодежь не волнует. Я знаю, нынче модно поливать грязью Петена – впрочем, эксцессы, несомненно, случались, да и ужасные ошибки были допущены, – но я не могу отделаться от мысли, что вместе с Виши кануло в вечность нечто и в самом деле прекрасное. И что мы имеем теперь? Этого неряху Джонни Холлидея и этот непристойный рок-н-ролл, который звучит в наши дни повсюду – в барах, на пляжах…
– Даже в казармах, – вставил Рауль.
По блеску в глазах Рауля я понял, что ему известно, какой смысл я придаю иногда рок-н-роллу и что сегодня вечером он заставит меня хорошенько попотеть – если сумеет.
– Как ни странно, – продолжал он, – те арабы, которым настолько повезло, что военные освободили их из заключения, чаще всего жалуются нам, адвокатам, на несмолкаемый рок-н-ролл в бараках! Невероятно!
Он смотрит на меня. Я качаю головой.
– Я хочу сказать, что, как нетрудно предположить, у них есть жалобы и иного рода. Но ужасы рок-н-ролла вызывают самый бурный протест, хотя и приводят их в замешательство. По их словам, особенно любят рок-н-ролл офицеры парашютно-десантных войск и Легиона. Ну как, Филипп, сможете вы ответить от имени своих сослуживцев?
– У нас в Форт-Тибериасе, – сказал я, – все начисто лишены музыкального слуха.
Лагайар смаковал шутку. Морис выглядел скучающим и озадаченным. (Взвод, перед которым я выступаю, выглядит несчастным.) Рауль не унимался:
– Возьмем, к примеру, нашего среднего араба – назовем его Мустафа, – того, кого мы пытаемся убедить в величии Algérie française и грандиозности французской культуры. И тут Мустафа говорит: «Эта французская культура, за которую я, по вашим словам, должен быть так благодарен… Она что, и вправду такая великая? Я хожу мимо солдатских казарм и слушаю, но ничего, кроме рок-н-ролла, не слышу. Все вопят и бьются в корчах. Все это кажется мне типичным упадком. И я спрашиваю вас: что за штука этот рок-н-ролл? Неужели это часть великой французской культуры?»
Но тут, не дав Раулю продолжить его обвинительную речь, вмешивается Морис:
– Армия сделалась уязвимой, в этом нет никакого сомнения.
Все это я и прежде слыхал – и от Мориса, и от его знатных друзей-колонистов. Евреи и масоны в армии. В сороковом году армия не оправдала надежд Франции. Потом мы совершили предательство в Индокитае, а теперь готовимся предательски сдаться Федерации национального освобождения. В сороковом Францию предал де Голль, который тем самым создал, по утверждению Мориса, скверный прецедент. «Внушил другим военным, что неповиновение и недисциплинированность могут приносить плоды. С той поры каждый солдат носит в ранце набросок своей будущей речи по случаю вступления в должность президента. Армия превратилась в шайку политиканов и напяливших синие кепи работников социальной сферы, которые больше трудятся, помогая арабам, чем охраняя фермы граждан. Почему поместья де Серкисянов не обеспечены надлежащей охраной? Если вы не желаете нас защищать, могли бы, по крайней мере, раздать нам оружие, чтобы мы делали это сами. Офицеры, евреи и педики для мужских утех… если этих людей можно назвать мужчинами… все стали трусами», – и так далее и тому подобное.