Холодный ветер дул ему прямо в лицо. Злая зима стояла в Андалузии. Голая равнина была мертва, деревья обнажены и унылы.
Они смеялись над ним! Сервантес теснее закутался в плащ. Он был им смешон, старый лепантский солдат! Его рассказы о подвигах в плену они принимали за басни.
Да, злая зима стояла в Андалузии и пригибала к земле голые заросли виноградных лоз. Летом они гнулись от прозрачных зелёно-золотых гроздьев, а теперь голы и сухи.
Седьмой уже год он ездит, скитаясь из села в село… Как много он видел за эти семь лет! Голый камень крестьянских домов, дворы, устланные соломой, нищие крестьяне, пастухи, тощие мулы, гостиницы, постоялые дворы, богачи, монахи… Как трудно собирать с крестьян деньги, спорить с чиновниками, отстаивать бедняков! Как трудно давать отчёт, подбирать бумаги! Король так жаден и нетерпелив, и королевские казначеи не любят ждать.
Сервантес ещё ниже согнулся на своём муле, под резким ветром. Этот год всё же лучше других: за первую половину всю нужную сумму удалось собрать в срок. Знакомый купец, Ферейре де Лима, взялся свезти деньги в Мадрид. Только бы Ферейре внёс их вовремя в казну!
Голубые и белые дома Севильи уже виднелись вдали. Сервантес проехал Трианой, грязным цыганским предместьем, въехал на крутой мостик. Девочка-цыганка стояла на мосту. В воде Мигель видел отражение своё и мула; ноги у мула вытягивались; искажённые речной зыбью, они казались непомерно длинными, шея изогнулась; мул походил в отражении на сказочного коня из рыцарской повести. И сам Мигель казался непомерно длинным, как рыцарь в вооружении, и кожаная сума сборщика походила на щит. Рыцарь печального образа отразился в воде. Цыганка смотрела на них. Она улыбалась. Даже эта девочка смеётся над ним! Мигель дёрнул за поводья. Мул съехал с моста и затрусил по белой севильской улице.
Когда Сервантес вошёл к себе в дом, было уже почти темно. Дверь была не прикрыта. В слабом свете Мигель увидел, что кантарела, углубление в очаге, куда Каталина ставила свой кувшин с водой, пуста, а кувшин валяется на краю очага.
Сервантес прошёл в комнату. Разбросанные рукописи, сдвинутая мебель. Убогая кровать на колёсах резко отодвинута от стены, и даже половицы кое-где приподняты в беспорядочной суматохе обыска.
Из крайней комнаты вышла бледная Каталина.
Случилось самое худшее, чего он мог бояться.
Купец Ферейре де Лима неожиданно обанкротился, не внёс в казну посланных с ним денег, и всю сумму — семь с половиной тысяч реалов — теперь требовали с Сервантеса. Предстоял судебный процесс, допросы, вызовы к коррехидору, в ауденцию — вся бесконечная волокита испанского суда.
Глава тридцать первая «Дон-Кихот»
Родина нашла убежище для Сервантеса, такое же верное, как подземелье паши в Алжире.
В маленьком городке Ламанчи, в Аргамасилье, в крайней камере белой одноэтажной городской тюрьмы, за решётчатым окном надолго поселился бедный, никому не известный узник.
Жители Аргамасильи ничего не слыхали о нём. Они не знали, что этот узник сделает известным всему свету имя их ничем не примечательной страны Ламанчи.
Узник не просил у тюремщика ни чёток для молитвы, ни табаку. Он не вступал в разговоры, не беспокоил попытками бегства.
Узник просил только бумаги и перьев. С утра до вечера он сидел и писал.
— Кто сидит у тебя в крайней камере, Басилио? — иногда спрашивали у тюремщика.
— Мигель Сервантес, отставной солдат. В молодости, говорят, был поэтом. Всё сидит и пишет, должно быть, стихи.
Сервантес писал не стихи. Время для стихов прошло. Сервантес писал о полоумном идальго, который ошибся веком.
Бедный идальго начитался книг, историй, редкостных и необыкновенных, полных неожиданностей и удивительных приключений. Он поверил в заколдованные замки и в чудовищ, в честь паладина и в верность оруженосца. Он назвался рыцарем и в Испанию короля Филиппа выехал биться за право и справедливость.
Удивительные вещи происходили с рыцарем.
Он сшибал головы волшебникам в заколдованном замке, а хозяин постоялого двора требовал с него денег за пролитое вино и продырявленные бурдюки.
Он освобождал каторжников, идущих на галеры, а каторжники благодарили его пинками и проклятиями.
Он скитался, как Амадис, в скалистой пустыне и сочинял стихи во славу своей дамы, Дульцинеи Тобосской, а Дульцинея рвала на клочки его витиеватые, возвышенные письма.
Рыцарь кидался в самые отчаянные битвы, пускался без страха в самые невероятные приключения и в ожидании славы и человеческого признания ночевал, избитый и голодный, весь в синяках, на чердаке, на лошадиной попоне.