Отреставрированные работы, вставленные в палисандровые рамки и снабженные заключениями авторитетных международных экспертов, разошлись по баснословной цене. Исторические полотна забронировала галерея «Фобос», фантастические наброски достались жукам-перекупщикам. Новые работы Марея еще только зрели райскими яблоками в творческой ночи, но за ними уже выстроилась бойкая очередь из российских и зарубежных коллекционеров.
С подачи Авенира о Зипунове одновременно и громко заговорили в центральной прессе. У прижимистого сибиряка завелся кругленький счетец в банке, и он сейчас же исполнил свою давнишнюю мечту: купил себе золотые часы-луковку работы знаменитого Павла Буре, на толстой золотой цепочке, и носил по-купечески – поперек живота. Но разве удержишь ретивое на златой цепи? Смутно было на душе у Марея: то, что рисовал он в лесной глуши для душевного услаждения, вроде как таежные сказы вместо красок клал на картон, внезапно раскупили чужие алчные люди, которым до его фантазий и наивных идеалов не было никакого дела.
Все свободное от выставок и презентаций время Авенир и Марей проводили в ласковых перебранках. Обедали и ужинали меценат и его протеже тоже вместе, все больше по шикарным кабакам и ресторациям, до которых тихий провинциальный Марей был не охотник, но ходил, чтобы «соответствовать».
За время московских каникул он написал всего одну новую работу, тема была навеяна росписью московских лифтов и пещерной живописью подъездов. Внушительных размеров мужской скипетр одиноко маячил на фоне кремлевских стен и золотых куполов. Картина называлась «Вертикаль власти» и стояла все больше полотном к стене. Тем временем роскошная мастерская пустовала, а сам художник повадился проводить досужее время наедине со «златоглавой».
Пронюхав об этом увлечении – а обоняние в этом случае сыграло не последнюю роль, – Авенир сейчас же дал понять, что большой талант в России целиком принадлежит народу, и от имени этого невзыскательного, терпеливого и традиционно безмолвного заказчика взялся охранять Марея от всех напастей и соблазнов. При этом заветный ключик от бара со спиртным Авенир постоянно держал в кармане, используя как отмычку к откровениям «лапотника».
В тот вечер утомленный славой живописец отдыхал в креслах, и каждый его волосок искрился удовольствием, как у сытого обласканного кота. В одной руке он держал куриную лапку, обернутую бумажным кружевцем, а в другой – ламинированный пропуск на светский прием.
– Ну ты и разрезвился, гость столицы! – завистливо заметил Авенир. Он вынул из ладони Марея яркий листок и ревниво осмотрел, продолжая отчитывать: – В Москве без году неделя, а уже на всех приемах твоя красная ряха мелькает! Я вот коренной москвич, а сиятельного внимания пока не удостоился!
– А это потому, Авенир, что во мне кобь есть, а в тебе нету… – промурлыкал Марей.
– Что за кобь такая? – обиженно вскинулся Авенир. – И почему это ее во мне нету? Ну и горазд ты врать, баюнок!
– Баюн и есть. Обаяние во мне и природный магнетизм, от меня вроде как электричество идет, и люди это чуют. – Марей догрыз лапку и незаметно вытер пальцы о шелковый жилет. – Кобь, она не в мозгах, а пониже – в кобчике. Потому и кобь… Эвон как я тебя на бульваре заарканил! И картинки-то у меня – мазня, и сам я шиш на постном масле, а вот поди же…
– И при чем тут твоя кобь? – переспросил Авенир, и его бульдожьи щеки обиженно затряслись.
– А притом, что в таких делах без коби нельзя. Помнишь Гришку Распутина, моего землячка, самый что ни на есть кобник был. Потайной народный язык знал, кровь заговаривал, и вся натура его слушалась. Через кобь он вековечную мечту народную исполнил, во дворец затесался и царским вниманием овладел.
– Не кобник он, твой Распутин, а самый настоящий кобель! Ему что прачка, что царица…
– Не прав ты, Веня! Власть – она та же баба, а бабе что нужно? Властная вертикаль! То-то и оно… А Распутин… что ж… Гордыню превеликую учил смирять и сам смирялся… Мужицкий Спас и целил по-мужицки!
– Наслышаны-с! – ехидно прошипел Авенир. – Про таких вот и сказано: черного кобеля не отмоешь добела!
– Это слова хоть и близки, но не одинаковы, – рассудительно заметил Марей. – Не всякая лошадь – кобыла, не всякий колченогий недопесок – кобель! А вот что вместе со старцем кобеля застрелили – это знак! И сделал это тот, кто про его кобничество хорошо знал. Вот с тех пор и торчит Ефим Новых в русской истории, как заноза в мягком месте. Но ты, паря, зри в корень! Вот возьми Сталина, так тот открыто Кобой звался и волшебной кобью владел! И распутинскую схему он досконально изучил: через унижение к обожанию, плюс гипноз. А если еще и голодом подморить, а главное, напугать покрепче, так кобь и вовсе как по маслу идет.
– Бред сивой кобылы! – со сварливой обидой бросил Авенир и напустился на живописца уже со всей строгостью: – Ты почто, кобчик сизокрылый, черной икрой тарелки мажешь?
– Жучок, Жучок! – умильно позвал Марей черного лабрадора Авенира. – Накось, покушай, песья душа!
Жучок выскочил из-под стола и радостно слизнул икру.
– Ну ты озверел! Пса из моей тарелки кормить! – взорвался Авенир.
– Все нормально, паря… Ты не обеднеешь, а кобельку твоему расти надо, высшее собачье образование получать, кстати, сие нехитрое действо нам тоже товарищ Коба завещал.
– Сталин? – Воловьи глаза Авенира налились загадочным мраком. – А вот с этого момента, Мареюшка, поподробнее, – с фальшивой лаской попросил он и, звякнув ключиком, отпер заветный «погребок».
Надо сказать, что Авенир был вовсе не так прост, как на первых порах представлялось Марею, и обласкал сибирского самородка вовсе не за его гениальные брызги. Было кое-что и поважнее, из разряда государственных тайн, к коим Авенир был причастен с одного бочка, как недоспелый фрукт. Он регулярно посещал знаменитую баньку одного закрытого ведомства и спецресторан на Малой Лубянке, куда чужих не пускали.
Среди сложных систем паролей и кодов, которыми обменивался этот сплоченный круг, слово «Коба» было вовсе не случайным. Кобой, точнее КОБой, называлась Концепция общественной безопасности, широко известная как «мертвая вода». Это был своеобразный шифр, точнее код, понятный «своим».
Загадочное слово «кобь» Авенир понимал как «концентрированный полевой посыл, приводящий к резонансной реакции». Эта закрытая тема разрабатывалась в военных лабораториях наравне с Царь-бомбой, Альфа-гипнозом и Пси-генераторами. Пси – Пес – Кобель – Кобь – этот шифровальный ряд надежно скрывал истинный уровень разработок. Кобь, как оружие массового поражения или преображения, в зависимости от цели кобника, давала тотальное, фантастическое преимущество в любой войне, особенно в информационной!
Самородок из глубинки умудрился задеть настороженный нерв, да так, что по всей колючей «запретке», охраняющей русскую тайну, прошел звон. Авенир даже дышать перестал, чтобы не спугнуть откровения своего ручного «кобчика», не забывая подливать в его граненый стаканчик и поощрять на новые откровения.
– Слыхал я от эведов-охотников, – мурлыкал Марей, – что есть такая собака особой чуткости, зовется канака, вроде как «кунак», «друг» по-нашему, и звучит похоже. Чтобы такую собаку воспитать, надо ту минуту укараулить, когда у щенка первый раз глазки открываются. А дальше идет хитрая кобь, иначе – общение двух душ: собачьей и человечьей. Так вот, у Сталина была такая собака! Это есть исторический факт, он даже клялся ею, когда с урядником в карты дулся и тот его почти что за руку ловил.
– Откуда знаешь? – выпалил Авенир, забыв про маску мягкой заинтересованности, привычной, как включенный диктофон.
– Никакого секрета в том нет, – степенно отвечал Марей. – О сталинской коби Яша Свердлов писал. В енисейской ссылке довелось им жить в одной избушке и на соседних нарах холодовать. Долгая зима и первобытная простота местных девок сделали свое темное дело. «Чудесный грузин» и «пламенный колхидец» Сосо Джугашвили стал «диковать», то есть так опустился, что даже тарелку за собою мыть отказывался. Яша пробовал устыдить своего соратника, что, мол, даже в преддверии мировой революции посуду за собой мыть надо… Но Коба на то и Коба, чтобы идти другим путем. Тут как раз у соседа лайка ощенилась, и Коба взял себе щенка на воспитание, мало того, стал кормить из своей миски. Когда Яша смекнул, в чем дело, он тоже себе собаку завел и назвал без обиняков – Пес. Так через слюну и остатки своей скудной пищи они собакам свою «печать» передавали, свой особый «секрет», – плюс чистая посуда! Но идиллия оказалась недолгой, вскоре Яшин кобелек издох, сие был верный знак, что и хозяин на белом свете не загостится… Покидая суровый Туруханский край, Яша забрал с собою шкуру Пса. «Верен при жизни, верен по смерти» – так он объяснял сию безобидную причуду. Вплоть до 1919 года, то есть до безвременной Яшиной кончины, песья шкура пылилась на его кровати в Кремле. Я бы на месте нынешних историков все эти письмена и мемуары засекретил, ибо в одной строчке знаний зарыто больше, чем в иных томах или фолиантах!