– Клянусь достоинством истинного мужчины, – воскликнул полковник Бат, – юноша держится отважно и его требование вполне справедливо.
Чуть поколебавшись, полковник Джеймс шепнул Буту, что готов любым способом искупить свою вину как только они останутся вдвоем; затем Бут сразу же обратился к полковнику Бату и разговор перешел на другую тему; визит продлился совсем недолго, и вскоре оба гостя откланялись. Здоровье полковника Бата явно шло на поправку, и Бут радовался этому куда больше, нежели полковник Джеймс, который был бы не слишком огорчен, если бы рана оказалась более опасной, поскольку нрав его родственника, которого он считал человеком скорее вздорным, нежели храбрым, был ему все более в тягость, а так как его собственная жена становилась ему день ото дня все ненавистней, то он опасался, что его шурин может рано или поздно доставить ему немало неприятностей: ведь Бат был чрезвычайно любящим братом и не раз в присутствии Джеймса клялся, что проглотит живьем любого, кто посмеет обидеть его сестру.
Сам полковник Бат был чрезвычайно доволен тем, что его зять и лейтенант ушли вдвоем, чтобы, как он полагал, скрестить шпаги, и он даже и не пытался отговаривать их, поскольку был глубоко убежден, что иначе и быть не может и что, сообразуясь в представлениями о чести, ни Бут, ни полковник не могли завершить это дело каким-нибудь другим способом, кроме дуэли. Примерно через полчаса после их ухода он позвонил в колокольчик, чтобы узнать, нет ли от его зятя каких-нибудь известий; этот вопрос он повторял каждые десять минут в течение двух последующих часов и, неизменно получая отрицательный ответ, все больше приходил к умозаключению, что оба противника погибли на месте.
Как раз в это время, когда он с беспокойством ожидал вестей, его неожиданно пришла проведать сестра, потому что как он ни старался сохранить свою дуэль в тайне, слухи о ней распространились по всему городу. Выслушав несколько учтивых поздравлений по поводу благополучного исхода дуэли и несколько неучтивых намеков по поводу своего вспыльчивого нрава, полковник осведомился у сестры, давно ли она в последний раз видела своего мужа, на что та ответила, что во всяком случае не сегодня утром. Тогда он поделился с нею своими опасениями и сказал, что его зятю, видимо, пришлось сегодня обнажить шпагу и поскольку ни ему, ни сестре до сих пор ничего о нем неизвестно, то он начинает тревожиться, не случилось ли самое худшее.
Едва ли мисс Беллами[169] или миссис Сиббер[170] удавалось когда-нибудь изобразить на сцене большее изумление, нежели то, которое появилось после этих слов на лице миссис Джеймс.
– Боже милостивый! – воскликнула она. – Брат, что вы такое говорите? Вы меня смертельно испугали! Велите слуге поскорее подать мне стакан воды, если вы не хотите, чтобы я умерла прямо у вас на глазах. Когда, где, каким образом произошла эта ссора? Почему вы не воспрепятствовали этому, если знали об этом заранее? Неужели недостаточно того, что вы терзаете меня, рискуя своей собственной жизнью, так вам еще надобно подвергать смертельной опасности жизнь человека, который, как вам следовало бы знать, обязан и должен быть для меня дороже всех на свете? Обнажите свою шпагу, брат, обнажите свою шпагу и вонзите мне в грудь – это будет с вашей стороны более милосердным поступком, нежели терзать ее страхом и отчаянием.
Произнеся это, она выпила стакан воды и откинулась в кресле, словно вот-вот намерена была лишиться чувств.
Если бы это и в самом деле с ней произошло, то полковник, возможно, едва ли был бы в состоянии оказать ей помощь, поскольку нанесенный ею удар был куда чувствительней, нежели десять тысяч ножевых ран. Он судорожно напрягся в кресле, нахмурил брови и наморщил лоб, глаза его метали молнии, он скрипел зубами, всем своим обличием внушая настоящий ужас. С таким видом он сидел какое-то время, будучи не в силах вымолвить ни единого слова и испепеляя сестру презрительным взглядом. Справясь в конце концов с душившим его негодованием и обретя способность говорить, он закричал:
– Сестра, чем я мог заслужить подобное мнение о себе? Какой мой поступок дал вам основание считать меня негодяем и трусом? Взгляните на эту злосчастную шпагу, которую я никогда в жизни не обнажал при женщине; чем она так провинилась, что вы желаете увидеть ее обагренной женской кровью?
– Увы, брат, – воскликнула она, – я не понимаю ваших слов! Вы, видимо, намерены лишить меня последних остатков разума. Что я могла такого сказать, терзаемая отчаянием, в которое вы меня повергли, чем навлекла на себя этот гнев?
169
170