– Да, что и говорить, не лишена некоторой доброты! – воскликнула в негодовании Амелия.
– Не успели мы как следует обосноваться на новом месте, – продолжала миссис Беннет, – как муж стал жаловаться, что у него внутри что-то болит. Он высказал опасение, что в порыве ярости, видимо, надорвал свои внутренности. Что касается скверной заразы (мне непереносимо даже вспоминать об этом), то после искусного врачевания от нее вскоре не осталось и следа, однако недуг, точивший мужа изнутри, не поддавался никаким лекарствам, становился все более мучительным и ни на минуту его не отпускал, пока не свел в могилу.
Ах, миссис Бут, знай я наверняка, что я тому причиной, пусть без всякого с моей стороны умысла, я бы этого никогда не пережила; однако хирург, проведший вскрытие, уверял меня, что мистер Беннет умер от образовавшегося в сердце полипа,[210] а то, что случилось со мной, ни в коей мере не могло послужить причиной его смерти.
Как бы там ни было, я рассказала вам сущую правду. Впервые мистер Беннет пожаловался мне, что чувствует в груди какую-то боль, дня два спустя после нашего переезда и не переставал жаловаться на нее до самого последнего дня; вероятно, это и могло навести мужа на мысль, что он умирает вследствие какой-то другой причины, однако хирург, человек известный необычайной ученостью, всегда без малейших колебаний заверял меня в противоположном, и его мнение – единственное, что служило мне утешением.
– Я стала вдовой месяца через три после нашего переезда от миссис Эллисон, о которой я была тогда совсем другого мнения, нежели теперь, и оказалась в положении, ужаснее которого вообразить невозможно. Впрочем, ведь вам, сударыня, это известно из моего письма, которое она вам показала. Что и говорить, миссис Эллисон сделала тогда для меня столько, сколько я могла ожидать лишь от самых верных друзей. Она помогла мне деньгами и тем самым уберегла от беды, которой в противном случае мне бы не миновать.
Доброта миссис Эллисон в ту бедственную для меня пору побудила меня вновь переехать к ней. Да и, собственно, с какой стати я должна была отказаться от великодушного предложения, которое сулило мне столько удобств? Здесь я и провела со своим крошкой почти в полном уединении целых три месяца, не видясь ни с кем, кроме самой миссис Эллисон. Наконец, она принесла мне от милорда документ, из которого явствовало, что он назначает мне сто пятьдесят фунтов в год на прожитие; по словам миссис Эллисон это было сделано по ее настоянию, и я верю, что это так и было. Вот тогда, насколько мне помнится, я впервые со времени моего возвращения к ней, услышала от нее это ненавистное мне имя. И тогда же она уговорила меня (уверяю вас, что не без труда) позволить ему скрепить эту запись печатью в моем присутствии.
Не стану описывать нашу встречу… Это выше моих сил: я нередко потом удивлялась, как у меня хватило решимости ее выдержать. О самом милорде скажу лишь, что если он на самом деле и не испытывал угрызений совести, тогда едва ли кто другой сумел бы изобразить раскаяние лучше, чем он.
Помимо негодования у меня была еще одна причина противиться встрече с ним, а именно – страх. Я опасалась (и, разумеется, не без оснований), что деньги, которые он мне назначил, были скорее взяткой, нежели возмещением ущерба, и что за этим последуют новые посягательства на мою невинность; однако мои опасения на сей счет оказались, к счастью, напрасными; ни тогда, ни впоследствии я больше ни разу не подвергалась ни малейшим домогательствам подобного свойства. У меня действительно не было больше поводов заподозрить, что милорд еще не оставил таких намерений.
Боже милосердный! Что же тогда такое эти мужчины? И что эта за страсть, если ее возбуждает лишь новизна и подстрекает сопротивление и если она остывает в то самое мгновение, когда нас уже не требуется завоевывать?
– Благодарю вас, сударыня, – воскликнула Амелия, – за то, что вы меня успокоили; я трепетала от страха, думая о последствиях вашей второй встречи с таким человеком и при таких обстоятельствах.