– Судя по всему, сударь, – начал он, – самым величайшим юмористом из всех, кто подвизался в этой области, является, по единодушному мнению критиков, доктор Свифт.[217] И я действительно согласен с тем, что он обладал самым восхитительным талантом для такого рода сочинений; так что если Рабле[218] и был его учителем, то это, я считаю, лишь доказывает справедливость греческой пословицы, согласно которой ученик нередко превосходит своего учителя. Что же касается Сервантеса,[219] то мне кажется, что у нас нет каких-нибудь оснований сравнивать их, ибо хотя Поуп и хвалит Свифта за то, что он принимает серьезную мину, как Сервантес, однако…
– Да, да, я помню эти строки! – воскликнул сочинитель, -
– Вы угадали, сударь, я имел в виду именно эти строки, – подхватил Бут, – но, хотя я и согласен с тем, что доктор снисходил иногда до подражания Рабле, я что-то не припомню в его сочинениях ни единого места, свидетельствующего о попытке следовать за Сервантесом. Был, однако, один автор, писавший в точно такой же манере, как и Свифт, и вот как раз его, я убежден, он изучал более всех других… вы, надо полагать, догадываетесь, что я имею в виду Лукиана.[221] Вот за кем Свифт, по моему убеждению, следовал, но только следовал на почтительном расстоянии, как, по правде сказать, и все прочие писатели, творившие в том же роде, потому что никому еще пока, я считаю, не удалось стать с Лукианом вровень. Поэтому я, конечно, полностью согласен с мистером Мойлом,[222] когда он в своем «Рассуждении о веке Филопатриса» называет его «несравненным Лукианом»; и он, я думаю, останется несравненным до тех пор, пока будет существовать язык, на котором он писал. Какой неподражаемый образчик юмора его «Петух»![223]
– Ну, как же, я прекрасно это помню, – воскликнул сочинитель, – его история про петуха и быка действительно очень хороша.
При этих словах Бут с изумлением воззрился на сочинителя и осведомился, о каком быке он ведет речь.
– Сказать по чести, я это не очень хорошо помню. Ведь сколько времени прошло с тех пор, как я это читал. Но когда-то я изучил Лукиана вдоль и поперек, правда, это было еще в школе, а с тех пор редко когда его перечитывал. К слову сказать, сударь, – продолжал он, – а какого вы мнения о его «Фарсалии?» Ведь перевод мистера Роу[224] в самом деле хорош, не правда ли?
– Мы, похоже, говорим с вами о разных писателях, – ответил на это Бут. – «Фарсалия», которую перевел мистер Роу, написана Луканом, а я говорил о Лукиане, греческом писателе, который, по моему мнению, величайший юморист из всех когда-либо писавших в этом роде.
– Еще бы, – воскликнул сочинитель, – какое в этом может быть сомнение! Вы совершенно правы – отличный писатель! Переводы его сочинений были бы, мне кажется, нарасхват!
– Не берусь это утверждать, – ответил Бут, – скажу лишь, что Лукиану в хорошем переводе цены бы не было. Мне как-то попался один перевод, изданный мистером Драйденом, но выполненный другими,[225] и притом, надо заметить, из рук вон плохо: они во многих местах исказили смысл Лукиана и ни в одном не сохранили дух оригинала.
– Очень жаль, – заметил сочинитель. – А скажите, сударь, существует ли хороший французский перевод?
Бут ответил, что он этого не знает, но очень на сей счет сомневается, потому что ему еще ни разу не доводилось видеть хороший перевод с греческого на этот язык.
– По правде сказать, – продолжал он, – мне сдается, что французские переводчики пользуются обычно не оригиналом, а только лишь латинским переводом,[226] а эти последние, насколько я могу судить по тем немногим греческим авторам, которых я читал на латыни, выполнены отвратительно. Поскольку английские переводчики пользуются большей частью именно французскими переводами, то нетрудно себе представить, насколько эти копии с плохих копий способны сохранить дух оригинала.
– Черт возьми, я вижу, вас не проведешь! – воскликнул сочинитель. – Как хорошо, что книгопродавцы не отличаются вашей догадливостью. Однако разве положение может быть иным, если принять во внимание, сколько они нам платят за страницу? Ведь греческий язык, согласитесь, сударь, куда как труден, и очень мало кто из пишущей братии способен читать на нем без хорошего словаря. К тому же, сударь, если бы мы стали тратить время на то, чтобы доискиваться истинного смысла каждого слова, то джентльмену не удалось бы заработать таким образом даже на хлеб и сыр. Разумеется, если бы нам платили, как мистеру Поупу за его Гомера,[227] вот тогда было бы совсем другое дело… Не правда ли, сударь, вот уж действительно самый лучший на свете перевод?
217
К Свифту Филдинг относился с глубоким почтением, особенно в последние годы творчества; он часто и неизменно с любовью упоминает его в своем «Ковент-Гарденском журнале» (№ 10,11, 15, 18, 52 и др.) и следует его сатирическим традициям.
218
Сатира Рабле на церковь, сочетание в его сатире фантастики и реального, приемы гиперболизации, пародии, гротеска были широко использованы Свифтом в книгах «Сказка бочки» (1704) и «Путешествия Гулливера» (1726); однако хохот Рабле, жизнерадостный, от избытка сил и душевного здоровья, отличается от желчного, холодного, саркастического смеха в сатире Свифта.
219
Творчество Сервантеса действительно имеет мало общего с наследием Дж. Свифта, и Филдинг упомянул его здесь скорее потому, что сам являлся пылким поклонником великого испанца.
220
Строки из поэмы друга Свифта Александра Поупа (1688–1744) «Дунсиада» (1728), дающей сатирический обзор современной английской словесности как царства мнимой учености и бездарности (1,17–20);
221
222
223
224
225
4-томное издание Лукиана с предисловием Драйдена появилось в 1710–1711 гг.; переводы в нем были выполнены разными людьми, в том числе и Уильямом Юнгом; вскоре после выхода из печати «Амелии» Филдинг и Юнг стали рекламировать предполагаемое издание по подписке нового перевода Лукиана (уже упоминавшийся № 30 «Ковент-Гарденского журнала» был с этой целью весь посвящен Лукиану, но, несмотря на неоднократно публиковавшиеся в журнале предложения о подписке, дело продвигалось туго, и Филдинг отказался от своего замысла. В этом же номере журнала Филдинг писал, что переводы Лукиана, опубликованные Драйденом, так же напоминают оригинал, как «отвратительные подражания мазилки, рисующего почтовые вывески на домах, могут передать дух неподражаемого Хогарта».
226
Судя по опубликованному каталогу библиотеки Филдинга, у него было несколько французских и латинских переводов Лукиана, и вполне естественно, что при его издательских намерениях он их все сличал; однако такая осведомленность в этом вопросе простого пехотного офицера Бута не может не выглядеть в высшей степени неубедительно. Читателю следует также иметь в виду, что тексты греческих классиков печатались зачастую параллельно на двух языках: греческом и латинском.
227
Издания «Илиады» (1715–1720) и «Одиссеи» (1725–1726) проводились по подписке и принесли переводчику около 9 тысяч фунтов дохода.