Амелия

Весь вечер они провели, рассуждая об этих материях, и, хотя время было уже позднее, полковник ни разу даже не предпринял попытки покинуть свое кресло, и только когда пробил час ночи, он, похоже, понял, что, следуя правилам приличия, ему давно пора откланяться.

Как только он ушел, миссис Аткинсон сказала миссис Бут:

– Если не ошибаюсь, сударыня, вы говорили мне нынче утром, что полковник женат.

Амелия подтвердила ее слова.

– И, помнится, вы еще сказали, сударыня, – продолжала миссис Аткинсон, – что вы знакомы с его женой.

Амелия ответила, что познакомилась с миссис Джеймс за границей и была тогда очень с ней дружна.

– Молода ли она и хороша ли собой? – спросила миссис Аткинсон. – Одним словом, прошу вас, скажите, это брак по любви или по расчету?

Амелия ответила, что со стороны полковника это был, по-видимому, брак по любви, потому что у его жены то ли вовсе не было никакого приданого, то ли очень скромное.

– Очень приятно это слышать, – сказала миссис Аткинсон, – потому что полковник, я в этом уверена, кое в кого влюблен. Мне никогда еще, пожалуй, не доводилось созерцать более прельстительное изображение любви, нежели то, которое ему угодно было представить нам под видом дружбы. Я, конечно, читала об Оресте и Пиладе,[234] Дамоне и Финтии[235] и других великих примерах дружбы в древности; более того, я иногда льщу себя мыслью, что и сама способна на верную дружбу, но что касается того прекрасного, нежного, сердечного, деликатного чувства, которое полковнику угодно было описать, то на такой картине, я убеждена, должны быть изображены он и она.

– Дорогая моя, клянусь, вы заблуждаетесь! – воскликнула Амелия. – Никакие описания не могут превзойти те дружеские чувства, которые полковник и мой муж всегда испытывали друг к другу. Да разве то, как он вел себя сегодня, не убеждает вас?

– Разумеется, его сегодняшнее поведение характеризует его с самой лучшей стороны, – сказала миссис Аткинсон, – и все же, судя по тому, что он говорил здесь весь вечер… Дорогая сударыня, вы уж простите меня: быть может, я захожу чересчур далеко в своих наблюдениях и, возможно, покажусь вам даже дерзкой…

– Полноте извиняться, – воскликнула Амелия, – как вы можете говорить со мной так? Неужто вы думаете, что я ожидаю от вас церемонной вежливости? Прошу вас, говорите мне все, что вы думаете, без всякого смущения.

– Так вот, разве вы не заметили, что он не раз повторял слова «самая прекрасная женщина на свете»? И разве он не прибегал к выражениям, уместным разве что лишь в устах самого Орундата?[236] Если не ошибаюсь, он выразился примерно в том духе, что будь он Александром Македонским, то почел бы для себя более славным подвигом утереть слезу с прекрасных глаз Статиры,[237] нежели завоевать пятьдесят городов.

– Неужели он так сказал? – воскликнула Амелия. – Я помню, что он действительно говорил нечто подобное, но мои мысли были настолько заняты мужем, что я как-то не обратила на это внимания. Но что он, по-вашему, подразумевал, говоря это? Надеюсь, вы не считаете, что он в меня влюблен?

– Я надеюсь, что он и сам так не считает, – ответила миссис Аткинсон, – хотя когда он упомянул о прекрасных глазах Статиры, то устремил при этом взгляд прямо на вас с таким печально-нежным выражением, какого я никогда прежде не видела.

Амелия собиралась было что-то на это ответить, но тут в комнату вошел сержант, и она тотчас кинулась расспрашивать его о муже; на все, о чем ей не терпелось узнать, она получила настолько утешительные ответы, что не могла сдержать своей радости. Ее мысли были до такой степени поглощены новостями, что, даже ни разу не вспомнив о предмете предшествующего разговора, она, попрощавшись с сержантом и его женой, легла в постель, в которой уже спали ее дети, в комнате, отведенной им миссис Аткинсон; пожелаем ей спокойной ночи.

Глава 8, содержащая серьезные материи

В то время как невинность и радужные надежды, несмотря на все козни судьбы, смежили глаза милой Амелии в ее скромной постели, полковник всю ночь провел без сна на своем пуховом ложе; его ум словно был поражен приступом перемежающейся лихорадки – он то воспламенялся огнем желаний, то вновь застывал в холодном отчаянии.

Как сказано у одного нашего поэта, бывает такое время, «когда завистливость и похоть спят[238]». Это, я полагаю, случается, когда они пресытились тем, чего больше всего жаждали, но если та или другая испытывает голод, тогда

Ни мак, ни мандрагора,
Ни все дремотные настои мира
Уж не вернут тебе тот сладкий сон.[239]

234

Орест и Пилад – герои др. – греч. мифологии, традиционный пример верной дружбы; Орест подружился с Пил адом, сыном царя Фокиды, находясь в изгнании; с его помощью он умертвил свою мать Клитемнестру, отомстив ей за убийство отца; Пилад сопровождал Ореста после его бегства из родного города Аргоса и разделял его дальнейшие злоключения.

235

Дамон и Финтий – юноши-друзья, жившие, согласно легенде, в Сиракузах во времена Дионисия младшего; приговоренный к смерти за покушение на тирана Финтий, попросил отпустить его на короткий срок, оставив заложником своего друга Дамона. Поскольку назначенный срок истекал, а Финтия все не было, Дамона уже собирались было казнить, но тут прибежал запыхавшийся Финтий. Пораженный Дионисий простил юношу и попросил принять его в их дружеский союз третьим, но юноши ответили отказом. Этот сюжет использован Ф. Шиллером в балладе «Порука».

236

Орундат – персонаж чрезвычайно популярного в свое время многотомного романа французского писателя Ла Кальпренеда (1610–1663) «Кассандра» (1642–1650), в котором претензии на историческую подлинность (изображение эпохи распада империи Александра Македонского) сочетались с куртуазной и галантной стилизацией в духе рыцарских романов (любовные приключения паладинов Александра при дворе персидского царя Дария); Орундат – сын скифского царя, влюбленный в Статиру, вдову Александра Македонского, и подвергающийся вследствие этого многочисленным опасностям и испытаниям, – образец верного влюбленного; упоминается и в «Истории Тома Джонса, найденыша», XVI, 9.

237

Статира – дочь Дария, гордая, безмерно любящая своего мужа женщина; англичанам эта героиня была также известна по популярной трагедии Натаниэля Ли (1653–1792) «Царицы-соперницы, или Смерть Александра Великого» (1676), представлявшей собой переделку романа Ла Кальпренеда; пьеса эта ставилась в Англии и в XVIII в.

238

Строка из героической драмы Джона Драйдена «Император Индейцев, или Завоевание Мексики испанцами» (1665), III, 2.

239

В оригинале не совсем точная цитата из трагедии Шекспира «Отелло» (III, 3, 327–329); пер. М. Лозинского.