Бездельники, день и ночь шатающиеся по Большому Мосту, могли рассказать много любопытного о городском жилище Карвена, расположенном в Олни-Корт: не столько о красивом новом особняке, построенном в 1761 году, когда владельцу должно было исполниться сто лет, сколько о его первом обиталище, низеньком, со старинной мансардой, чердаком без окон, стенами, обшитыми тесом; Карвен со странной настойчивостью проследил, чтобы все до единого бревна и доски, оставшиеся после сноса, сожгли. Да, в сравнении с фермой дом казался не таким уж загадочным и мрачным местом, но негаснущий свет в окнах в самое необычное время, несокрушимое молчание единственной прислуги — двух чернокожих, вывезенных неведомо откуда, ужасное неразборчивое бормотание невероятно старого француза-домоправителя, ни с чем не сообразное количество пищи, доставлявшееся в дом, где по свидетельству очевидцев проживало только четыре человека, странные внушавшие страх голоса, которые вели приглушенные споры в самое неподходящее время, — все вышеперечисленное, вместе со слухами, ходившими о ферме в Потуксете, принесло ему недобрую славу.
В избранных кругах также не обходили вниманием дом Карвена; ибо, приехав в Провиденс, он постепенно проник в церковные и торговые сферы, приобрел самые солидные знакомства и, казалось, получал неподдельное удовольствие от общения с городской элитой. Он сам принадлежал к уважаемому семейству — в Новой Англии Карвенов или как их еще называли, Кэрвенов из Салема, хорошо знали. Выяснилось, что Джозеф еще в ранней юности много путешествовал, некоторое время прожил в Англии и совершил по крайней мере две поездки на Восток; когда удостаивал кого-нибудь разговором, речь его свидетельствовала об образованности и изысканном воспитании. Но по неизвестным причинам Карвен не любил общества. Никогда не проявляя невежливости к посетителям, он неизменно выказывал чрезвычайную сдержанность, словно отгораживался невидимой стеной, так что гости не решались завязать беседу, опасаясь, что слова их сочтут нелепостью и пошлостью.
В его поведении сквозило какое-то загадочное, презрительное высокомерие, словно он общался с неведомыми могучими существами и стал считать людей скучными и ничтожными созданиями. Когда в 1738 году в Провиденс из Бостона приехал знаменитый острослов доктор Чекли, назначенный ректором в Королевскую церковь, он не упустил случая посетить человека, о котором так много слышал, но визит оказался весьма кратковременным, потому что гость отчетливо уловил нечто зловещее в речах любезного хозяина. Однажды зимним вечером, беседуя с отцом о своем предке, Чарльз сказал, что многое дал бы, чтобы узнать, какие слова загадочного старого Карвена так поразили ректора, что все составители мемуаров в один голос свидетельствуют о нежелании доктора Чекли повторить хоть что-нибудь из услышанного. Добряк был поистине шокирован и при одном упоминании имени Карвена лишался своей прославленной жизнерадостной общительности.
Гораздо более ясно и определенно можно судить о причине, по которой другой столь же остроумный и образованный человек не менее благородного происхождения — доктор Чекли, избегал высокомерного отшельника. В 1746 году мистер Джон Мерритт, пожилой английский джентльмен, имеющий склонность к литературе и науке, переехал из Ньюпорта в Провиденс, быстро затмивший былую славу этого города, и построил красивый загородный дом на Перешейке, в месте, которое сейчас стало центром лучшего жилого района. Он жил как английский аристократ, окружив себя комфортом и роскошью: первым в городе стал держать коляску с ливрейным лакеем на запятках и очень гордился своим телескопом, микроскопом и тщательно подобранной коллекцией сочинений на английском и латинском языках. Услышав, что Карвен является владельцем лучшего в городе собрания книг, мистер Мерритт сразу же нанес ему визит и был принят с гораздо большей сердечностью, чем кто-либо из прежних посетителей. Его неподдельное восхищение огромной библиотекой, где на широких полках рядом с греческими, латинскими и английскими классиками красовалась солидная подборка философских, математических и прочих научных трактатов, в том числе труды Парацельса, Агриколы, Ван Хельмонта, Сильвиуса, Глаубера, Бойля, Берхааве, Бехера и Шталя, побудило хояина дома предложить осмотреть его ферму и лабораторию, куда он прежде никого не приглашал — и они тотчас же отправились в путь в коляске гостя.
Мистер Мерритт говорил впоследствии, что не увидел там ничего по-настоящему ужасного, но сами названия исследований, посвященных магии, алхимии и теологии, которые Карвен держал в комнате возле лаборатории, внушали непреходящее отвращение. Может быть, на него так подействовало выражение лица владельца фермы, когда тот демонстрировал коллекцию. Это странное собрание, наряду со множеством редкостей, которые мистер Мерритт, по его собственному признанию, охотно включил бы в свою библиотеку, включало труды почти всех каббалистов, демонологов и адептов черной магии. Его также без преувеличения можно назвать настоящей сокровищницей знаний в сомнительной с точки зрения здравомыслящих людей области алхимии и астрологии. Мистер Мерритт увидел здесь «Turba Philosopharum» Гермеса Трисмегиста в издании Менара, «Книгу исследований» аль-Джабера, «Ключ мудрости» Артефоса, каббалистический «Зохар», серию Питера Джемма, в том числе «Альберт Великий», «Великое и непревзойденное искусство» Раймонда Люллия, выпущенное Затцнером, «Сокровищницу алхимии» Роджера Бэкона, «Ключ к алхимии» Фладда, сочинение Тритемиуса «О философском камне»; все эти таинственные книги теснились на одной полке. В изобилии были представлены еврейские и арабские средневековые ученые и каббалисты; сняв с полки красивый томик с невинным названием «Закон ислама», доктор Мерритт побелел, увидев, что в действительности это запрещенный и проклятый «Некромоникон» — книга об оживлении мертвецов, принадлежащая перу безумного араба Абдаллаха аль-Хазрата, о которой несколько лет назад, когда стало известно о чудовищных обрядах, совершавшихся в странной рыбацкой деревушке в Кингспорте, провинции Массачусетс, рассказывали боязливым шепотом всяческие ужасы.
Но, как ни странно, более всего достойного джентльмена напугал небольшой отрывок из старинного сочинения. На массивном полированном столе лежал сильно потрепанный экземпляр книги Бореллия, на полях и между строк которого виднелись загадочные надписи, сделанные рукой Карвена. Том открыли почти на середине, один параграф был подчеркнут такими жирными неровными линиями, что гость не удержался и прочел это место в сочинении знаменитого мистика. Содержание ли выделенных предложений, или линии, проведенные пером с такой силой, что почти прорвали бумагу — трудно сказать, что именно так подействовало на посетителя, однако его охватил необъяснимый ужас. Он помнил отрывок до конца жизни, записал по памяти в дневнике и однажды пытался процитировать своему близкому другу доктору Чекли, но не дошел до конца, увидев, как потрясен жизнерадостный ректор. Там говорилось: «Главные Соки и Соли (сиречь Зола) Животных таким Способом приготовляемы и сохраняемы быть могут, что Мужу Знающему по силам собрать в Доме своем весь Ноев Ковчег, вызвав к жизни из праха форму любого Животного по Желанию своему; подобным же Методом из основных Солей, содержащихся в человеческом прахе, Ученый Философ способен, не прибегая к запретной Некромантии, воссоздать тело любого Усопшего из Предков наших, где бы сие тело погребено ни было».
Однако самые зловещие слухи о Джозефе Карвене распространялись возле доков, расположенных вдоль южной части Таун-стрит. Моряки — суеверный народ, и просоленные морские волки, из которых состояли команды шлюпов, перевозивших ром, рабов и патоку, речных каперов и больших бригов, принадлежавших Браунам, Кроуфордам и Тиллингестам, осеняли себя крестным знамением и складывали пальцы крестом, когда видели, как худощавый, обманчиво молодой, желтоволосый Джозеф Карвен, слегка сгорбившись, заходил в принадлежавший ему склад на Дублон-стрит или разговаривал с капитаном и суперкарго у длинного причала, где беспокойно покачивались его корабли. Даже служащие и капитаны, работавшие на Карвена, боялись и ненавидели хозяина, а всех матросов набирали из сброда смешанных кровей с Мартиники, острова св. Евстахия, из Гаваны или Порт-Ройяла. По правде говоря, именно то обстоятельство, что команда Карвена так часто менялась, стало основной причиной суеверного страха, который моряки испытывали к таинственному старцу. Получив разрешение сойти на берег, его люди рассеивалась по городу; некоторых, по всей вероятности, посылали с разными поручениями. Но когда они вновь собирались на палубе, можно было побиться об заклад, что нескольких обязательно недосчитаются. Такие поручения в основном касались фермы на Потуксет-Роуд; ни одного из матросов, отправленных туда, больше не видели. Все это понимали, и со временем Карвен начал испытывать серъезные проблемы с набором своей разношерстной команды. Послушав разговоры в гавани Провиденса, почти всегда несколько человек сразу же дезертировали, и заменить их новыми людьми, завербованными в Вест-Индии, стало для купца очень трудно.