Мертвым врагам отрубили головы, черепа пригодятся украсить жилище, тела бросили в море, привычно и без волнения. На взятом кнарре нашли неплохую добычу — золото, меха, каменья, франкское оружие, и хмельной мед, будет чем отпраздновать Йоль в свой срок.
И еще пленницу. Ее притащили на драккар, кто-то предложил, чтоб не было раздора, отдать Ньерду. Другой возразил, какой раздор, брат, из-за такого клада. Ее. мол, только в поношение и кидать, не хватало обижать сурового старика, лишиться его милости.
Ольгер не смотрел туда, ему что за дело. И так занят, кнарр решили все же взять, не пускать на дно, больно у норманнов корабельщики умелы. И надо было распорядиться, кому перейти туда. Уж Оле знал, кто годен в морском деле лучше прочих. Морские орлы и так бы не птенцы неоперенные, но кормщик считал: проверь сам, а потом постучи в головы подопечным и еще раз проверь — удержалось ли там чего.
Холодный ветер выжал слезу, он поднял голову.
Она стояла в кругу мужей, и не сказать чтоб робела. Высокая, ростом на две головы только ниже Ольгера. Босая. Нет, грудь, бедра, задница — там все было в высшей степени. Фрейя позавидует. Длинная серая рубаха с чермной вышивкой на вороте не слишком скрывала ее, и не похоже, чтобы она хотела себя скрывать.
Но кожа буроватая — словно в детстве в торфяник уронили, глаза черные и птичьи быстрые, а волосы, стянутые только на затылке и падавшие почти до колен этаким конским хостом — чернее вороньего пера. Некрасивая. Не может быть красивой женщина без белокурых волос и светлых глаз. Похожая больше на горную нечисть, чем на благую богиню. Дочка тролля, подумал Бьернссон, ведьма, из самых злых, что оборачиваются морскими змеями в Самайн.
Такую лучше бы сразу в море, чтоб не поганила добрую палубу, да правы друзья, Ньерд смертельно обидится, подбросили, скажет подарочек хуже аспида. Разве великанша Ран возьмет в служанки, рыбьи кишки перебирать. Нет. Эта и того не сумеет.
Ведьма глянула ему в глаза, словно иглами уколола. Дикая, еще гляди, зарычит вместо разумной речи.
Ольгер шагнул в круг побратимов и сказал:
— Пусть будет в моей доле добычи, чернавка. Может, мыться научу!
Кто-то хохотнул. Пополз шепот «..ну он-то научит, подол задерет и…» Ярл кивнул, хотел словно сказать еще что-то, но произнес:
— Твое право. Заслужил.
И тут ведьма подняла тонкий, заметно горбатый нос. Глянула на статного героя, как на мокрого, только выловленного из моря щена, и сказала на чистом севером наречии, чуть растягивая гласные:
— И вот этот хилый недомерок будет моим господином? Лучшего средь вас не нашли, конечно, где вам. Смотри не лопни, когда захочешь на мне покататься! Сагу про любовь лягушонка и тюленихи не слыхал?
Бесстыжая совсем. Вокруг уже откровенно ржали.
— Будет тебе и сага, про любовь тюленихи с китом! — отозвался Оле. Сгреб ее за пояс и закинул на плечо. Повернулся и пошел к себе на корму. Биться и позориться она не стала, висела смирно, только прошипела, змея — «не пожалей еще, разбойник!»
Весь обратный путь они не больно-то разговаривали. Ольгер дал рабыне хороший, на куньем меху, серый шелковый плащ из своей доли добычи, дал и замшевые, мехом внутрь, низкие сапожки. «Срам прикрой, как там тебя», бросил. Вопреки ожиданию, ведьма придержала жало во рту, ответила тихо — Сайха. Странное, не ложащееся на северный слух имя. Откуда она знала язык, викинг спрашивать не стал, много чести.
За борт, однако, женщина не бросилась, хоть он не думал ее связывать. В первую ночь, когда кормщик передал вахту надежному Хельги и ложился у мачты, под защиту старухи[27], ткнул ей рукой подле себя. И поймал почти испуганный взгляд этих ненормальных черных глаз. Она мотнула головой, рассыпая с трудом прибранные густые, конский гребень разве возьмет, черные космы.
— Не пойду, лучше на дно чем так!
— Ты что? — он понял, — ааа, возмечтала, тюлениха! Да кидайся, мне рыбу жалко, отравишь гнилым ядом на мили. Не надейся. Чтобы я непотребство на корабле устроил, и с такой обгорелой головешкой! Ложись, дура, прижмись плотнее, околеешь на ветру ночью.
Как нарочно, морской хозяин, шаля, плеснул на них россыпью ледяных брызг, Сайха невольно сморщилась. Ее колотила дрожь. Чужачка.
И легла рядом, завернулась в плащ, сцепив на груди руки — вдруг все же задумает сильничать. Потом, когда Ольгер захрапел, будто на лавке в мужском доме, задремала сама и незаметно притиснулась к жесткому горячему боку.