— Привет. Соскучился? Ну видишь, пришла проводить, — она легко коснулась губами его губ, не смущаясь нисколько. Завидуйте, почему нет.
— Как смогла-то? — вместо привета ляпнул он.
— Да вот… разрешили.
— Слушай, — Василь разволновался, хоть проснулся вполне собранным, — погоди, я ведь… когда вернусь (если — мелькнула мысль и спряталась) да кой ч… ты выходи за меня? Официально? Ты ведь свободна как птица? Да, и я тебя…
— А ты меня окольцевать решил? Сокол с кольцом — куда ты? Девушки не поймут.
— Да я серьезно, Майя, я с тобой…
— Вернись, главное. Там увидим. Вот, на память принесла.
Она взяла его руку вечно прохладными пальцами, заглянула в глаза вишневыми глазами, уже без улыбки. Показала серебряную зажигалку с гравированным крохотным Ут-2, запрокинутым в мертвой петле, и датой того авиапраздника. Щелчком сильного белого пальца с ненакрашенным ногтем добыла огонек:
— Вдруг пригодится? Прикурить американскому президенту?
Погасила и положила ему в нагрудный карман.
В кабине Василь взял себя в руки, повторяя за Черняковым вслух, как заведено, «молитву», распорядок действий пилота, последнюю проверку на земле…черти-что в голову приходит. Хоть сам говори «крайнюю», как иные суеверы. А ведь раньше посмеивался.
Пришла. Как пробилась.
За спиной заурчал пятый, тайный мотор. Потом запустили крайний правый, второй, третий… теперь все четыре ровно и мрачно гудели, нарубая тугой воздух лопастями.
Он добавил газ, Черняков впереди покрутил черной головой (друг Борька, как ты там, увидимся, полетим еще на нашем «утенке», да?)
Стрелки приборов заняли положенные места. Триммера — порядок, топливо — порядок, температура моторов порядок… и далее, далее.
— Товарищ командир, — сказал Василь, — самолет готов. Разрешите взлетать?
— Взлет разрешаю, двести семнадцать, — сказало радио.
— Взлет разрешаю. Ни пуха нам, — ответил командир и перекрестился. Неожиданно.
— Иду на взлет, — сказал Василь, переключился на бортовую сеть и добавил, — Петр Николаич, к черту! Мы колдуны, нам сказку сделать былью плюнуть.
Тронулись. Качнулись красные крылья, плавно двинулось назад зеленое поле.
Самолет развернулся в начале полосы, теперь из кабины пилотов провожающих не увидеть. Поздно.
Зарокотал сильнее, окутал крылья синеватыми выхлопами, прянул и побежал.
Отрыв, громадные колеса крутятся вхолостую, заляпанные грязью и зеленью, теперь они понадобятся нескоро, на другом континенте.
Самолет в небе, пустота меж красными крыльями и землей растет. Выше, взбирается тяжело, уже с ревом. Тонны топлива в крыльях и запасных баках бомбоотсека.
Колеса пошли вверх и встали в ниши. Экипаж доложил — все хорошо.
Летим.
Красивая рыжая женщина села в синий автомобиль и уехала первой.
«Воробей» набрал законные шесть тысяч и лег на курс. Архангельск останется в стороне, но радиопривод оттуда Яше слышен отлично. Облачность, правда, усиливалась, наползли сырые ватные тучи. Полезли тушей на тушу впереди, над землей Франца-Иосифа, наверняка и дальше, по дороге на полюс. Дрянь такая, почти как у Леваневского. Василь никак не мог перестать сравнивать, и был уверен — другие вспоминают тоже. Не хватало только сбоев в моторах и утечки масла.
Еще выше (и выше, и выше… — крутится в голове), попробуем выйти над облаками, в разряженный синий простор. Тут-то наддув нужнее всего.
Семь тысяч. Семь пятьсот. Восемь. Хватит. Машина берет высоту тяжело, запас топлива едва сократился. Еще и пара резервных баков в переделанном бомбоотсеке. Летающая мина ты наша.
Накаркал? Обороты пятого, гудящего за спиной Эм-сотки, наддувающего остальные четыре, снова полезли выше. Уменьшаем. Вот чертова меленка.
— Амир, что АцэЭн? Обороты растут.
— Васек, держи до красной зоны. Гоняли до восьми тысяч, чыннан да[41], врожденная болячка.
Миновали Архангельск, там плюс шестнадцать, зябко, наверное. На улицах граждане уже закончили утренний штурм трамваев, уже ждут обеда. Дети в школе сидят, учат про чкаловский перелет. Ну и про нас заставят зубрить, хоть повеселее чем про феодализм. Тут всего-то минус тридцать два за бортом, курорт, дальше будет холоднее. И уже сплошная облачность внизу. Грязно-белый тюфяк, набитый снегом и угрозой. Вниз нельзя, начнем обледеневать, как было с двести девятым. Не оттого ли он гробанулся.