Баржа с кирпичами, с конями и с разными материалами сидела глубоко. Ее пришлось разгружать в Уральском, прежде чем вводить в мелководное озеро. Часть грузов оставалась в деревне. К вечеру солдаты закончили разгрузку. Они поднимались на релку, смотрели, как пашут и корчуют переселенцы. Приезжали солдаты с другой стороны реки. Там два взвода рубили просеку для телеграфа. Офицеры жили в десяти верстах выше, где в этом году продолжала работу экспедиция по промеру фарватеров. Все солдаты были из одного строительного батальона.
Около рвущего корни медведя стоял хохот. Солдаты наперебой угощали его. Лешка ткнул разок в морду зверя палкой.
— Тятя, они нашего медведя обижают, — насупилась Настька.
— Ты, солдат, не балуй, — строго сказал Егор.
По могучей фигуре его, по спокойной, серьезной речи да и по огромному, хорошо вспаханному полю солдаты видели, что с этим мужиком шутки плохи. Они притихли, наступило неловкое молчание. Но никто не обиделся на Егора. Каждый увидел в мужике как бы свою родню, старшего, имеющего право так говорить.
— Вот дядя так дядя! Такой даст тебе пуху, — говорили солдаты Лешке, отходя от кузнецовской росчисти.
«Не связывайся с солдатами», — не раз советовал Егору сосед Барабанов. Но Егор солдат не боялся.
— Зачем ты так на них? — оговорила мужа Наталья.
— Солдат — он есть солдат, отрезанный ломоть, — молвил Егор. — Дай-ка ему потачку! Видишь, медведь-то работник, а он ему в рыло дубиной.
— Медведь — тоже люди, — подтвердил Савоська, — только у него рубаха другая.
Вечером солдаты, вставши кружком, запели по команде. Собрались переселенцы. Удалые и печальные солдатские напевы неслись над тихим Амуром. Трепетал подголосок, и лихой посвист лился на все лады.
Бабы и девки утирали глаза платками. Некрасивая работящая Авдотья Бормотова была растрогана. Ей представлялись проводы, прошания, умирающие раненые, русые кудри, посекшиеся на буйной обреченной головушке, и казалось, что эти самые солдаты сложили песни про самих себя. Девушке жаль было их до смерти.
Наутро солдаты, отталкиваясь шестами, увели баржу в озеро. Мужики и поп, провожая их взорами, стояли на берегу.
— Вот мы давно толкуем между собой, батюшка, — заговорил Пахом, обращаясь к священнику. — Как же это так, мы — православной веры, нам церкви нет — молись пенью, а гольдам строят церковь?
— Толковать с ним, варнак! — потихоньку ругал попа дедушка Кондрат.
— Сказывают, был тут архиерей, обещал Бердышову, что на Додьге церковь выстроит. Велел ему сюда переселяться: мол, тут-то церковь и будет. Из-за этого человек покинул старое место.
Поп, перебивая мужиков, стал объяснять, что церковь будет миссионерская; она понесет веру в темный и дикий народ — к язычникам.
— Надобно строить ее в самой гуще гольдского населения. На озере — большое стойбище, а острова и релочки застроены одинокими фанзами. Там язычество и мерзость шаманства свили себе гнездо. Они истинного бога не знают. Гибнет их душа, а ведь они люди!
— Туда им в самую середку и воздвигнут крест божий, — льстиво подхватил Барабанов.
— Вот и будем к этим шаманам ездить русскому богу молиться, — пробормотал дед.
— Бог един для всех!
— Бог-то един, да нам-то не все едино!
— Ну, хотя бы не нам, не им, а строили бы посередке, — подал голос Егор Кузнецов.
— Так и будем строить. Не в самой их деревне, а на версту отступя, на чистом привольном месте, на холме. Я туда еду, разобью там палатку, поставлю иконы. Начнем гонение на шаманов. Вы — русские и сами должны сознавать.
— Верно, гольдов надо просвещать, — сказал Тимошка Силин. — Да сами в темноте!..
— С ним и толковать нечего, — отходя, ворчал Пахом. — Бате охота, видишь, возле гольдов обосноваться, где самые соболя. Подальше забраться хочет, чтобы среди дикарей вольно было. У духовных-то глаза завидущие, руки загребущие. Там и зацарюет… Эй, солдат, — обратился он к караульному, шедшему с мужиками. — Там, сказывают, не только церковь, а еще чего-то будет? Дом для попа да еще какая-то домушка?
— Нам все равно. Чего велят, то и построим, — безразлично ответил тот.
Он остался при грузах сторожем, но держался больше около мужиков.
— Как молиться, так десять верст киселя хлебать, — качал головой Пахом. — Прямо зло берет.
— А пусть их подальше строят! — широко махнул рукой Тимоха. — Потом только пусть не пеняют, что про попов песни сложены.
— Что за песни? — хмурясь, строго спросил Иван Бердышов, до того хранивший молчание.