День выдался очень жаркий. Лес сплошной стеной возвышался по обеим сторонам красной дороги, залитой ярким солнцем. В тишине сельвы становилось более ощутимым одуряющее Дыхание раскаленного песка. Ни дуновения ветерка, ни птичьего щебета. Под палящим солнцем замолчали даже цикады, а мулы, окруженные роем оводов, уныло брели по лесной дороге, опустив сонные головы, чтобы не видеть ослепительного света.
В час дня пеоны сделали остановку, чтобы выпить мате{6}. Немного спустя они увидели своего хозяина, одного, верхом, в широкополой соломенной шляпе. Корнер подъехал и спросил что-то у близ стоящего пеона. Вдруг в человеке, нагнувшемся над чайником, он узнал менсу.
И без того красное лицо Корнера побагровело еще больше, и он резко выпрямился в седле.
— Эй, ты! Что ты здесь делаешь? — закричал он злобно.
Индеец медленно поднял голову.
— Похоже на то, что вы разучились здороваться, — ответил он, сделав несколько шагов навстречу хозяину.
Корнер выхватил револьвер и спустил курок. Выстрел раздался, но пуля пролетела мимо. Ударом мачете пеон выбил револьвер, с прилипшим к курку указательным пальцем Корнера. Еще секунда, и тот уже лежал на земле, подмятый под индейца.
Пеоны замерли, восхищенные смелостью своего товарища.
— Идите! — крикнул он им прерывающимся голосом, не поворачивая головы.
Они пошли, покорно погоняя хозяйских мулов, и скоро скрылись из виду.
Тогда менсу, все еще не давая Корнеру подняться, отбросил далеко в сторону нож хозяина и быстро выпрямился. Теперь в руках он держал хлыст, сделанный из кожи тапира.
— Вставай! — приказал он.
Корнер, весь в крови, встал, отчаянно ругаясь, и попробовал перейти в наступление. Но хлыст с такой силой опустился на его лицо, что он повалился снова.
— Вставай! — повторил менсу.
Корнер поднялся.
— Иди!
Корнер, обезумевший от ярости, попытался снова наброситься на менсу, но хлыст с сухим, жутким треском опустился ему на спину.
— Иди!
Корнер повиновался. Унижение, чуть не вызвавшее апоплексический удар, кровоточащая рука, усталость — все это заставило его повиноваться. Все же время от времени перенесенное оскорбление заставляло его останавливаться и разражаться ругательствами. Но менсу как будто ничего не слышал. Хлыст снова и снова безжалостно опускался на его затылок.
— Иди!
Так они и шли, вдвоем, менсу чуть позади, по лесной дороге, к реке. Солнце жгло голову, обувь, ноги. Как бы задремав, притихла сельва, молчали и люди. Только иногда слышался свист хлыста, скользящего по спине Корнера.
— Иди!
За пять часов такой ходьбы, преодолевая километр за километром, Корнер испил полную чашу унижения и боли. Избитый, тяжело дыша, чувствуя, как в голову то и дело с силой ударяет кровь, он тщетно пытался несколько раз остановиться. Менсу ничего не говорил больше, но плеть делала свое дело, и Корнер снова шагал.
Когда солнце опустилось уже совсем низко, они, чтобы обойти стороной полицейское управление, свернули с большой дороги на тропинку, которая тоже вела к Паране. Корнер, потеряв таким образом последнюю надежду на спасение, лег на землю, решив не сделать больше ни шагу. Но менсу как топором начал снова рубить плетью.
— Иди!
После пятого удара Корнер поднялся. За последние четверть часа на голову и на спину Корнера, который шатался как пьяный, удары падали через каждые двадцать шагов.
Они подошли к реке и, двигаясь вдоль берега, добрались до плота. Менсу заставил Корнера взойти на него. Добравшись до другого его конца, Корнер, окончательно обессилев, упал ничком, лицом на руки.
Менсу подошел к нему.
— А теперь, — он замахнулся, — вот это, чтобы ты научился здороваться, а это — чтоб не бил людей…
И плеть, все с той же беспощадной, ровной силой, падала и падала то на лицо, то на затылок Корнера, покрываясь окровавленными прядями волос.
Корнер больше не двигался. Менсу разрезал веревки, которыми плот был привязан к берегу, сел в лодку, прикрепил веревку к корме и с силой начал грести.
Хотя для такого большого плота толчок, казалось, был не сильным, его было вполне достаточно. Плот медленно повернулся, вошел в течение, и менсу обрезал веревку.
Солнце зашло, и все кругом, еще два часа тому назад такое раскаленное, теперь наполнилось свежестью и могильным покоем. Небо было еще зеленым, и плот, медленно кружась, постепенно исчезал в прозрачной дали уругвайского берега, лишь иногда появляясь, теперь уже в виде тонкой полоски.
Менсу тоже плыл, пересекая наискось реку, но его путь лежал в сторону Бразилии, где ему предстояло остаться до конца своих дней.