средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой
скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла. Истина
оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный
момент болит голова. Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного
сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе,
она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых
изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда
собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого
единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких
недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его
философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости,
погружена в стихию "мудрости мира сего".
"Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано:
уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования
мудрецов, что они суетны" (1 Кор. 3, 19-20). Поэтому-то нищий философ
сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к
сомнительным идеям земного обустройства людей.
"В числе прочего я говорил, – рассказывает арестант, – что всякая
власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет
власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство
истины и справедливости, где вообше не будет надобна никакая власть" [7].
Царство истины? "Но что есть истина?" – только и можно спросить вслед за
Пилатом, наслушавшись подобных речей. "Что есть истина? – Головная боль?"
Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еше
Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: "Он первый
возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством
запечатлел, утвердил истину своего учения" [8]. Идея, на что и сам
Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той
самой эпохе, когда "мудрость мира сего" была обожествлена и возведена в
абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же?
Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью
автора было художественное истолкование характера Пилата как
психологического и социального типа, эстетическое его исследование.
Несомненно, Пилат привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще
одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как личность,
нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной
завершенностью. Все так. Но зачем ради того было кощунственно
перекореживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл...
Но то большинством нашей читающей публики и вовсе как
несущественное воспринимается. Литературные достоинства романа как бы
искупают любое кощунство, делают его даже незаметным – тем более что
публика настроена обычно если и не строго атеистически, то в духе
религиозного либерализма, при котором за всякой точкой зрения на что
угодно признается законное право существовать и числиться по разряду
истины. Иешуа же, возводивший в ранг Истины головную боль пятого
прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование
возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме
того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает,
щекочущую возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем
Церковь склоняется как перед Сыном Божиим. Легкость вольного обращения с
Самим Спасителем, которую обеспечивает роман "Мастер и Маргарита"
(утонченное духовное извращение эстетически пресыщенных снобов),
согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания
тут и кощунства никакого нет.
Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней
давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического
освещения современной действительности, при всей гротескности авторских
приемов. Разоблачительный пафос романа признается как несомненная
нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как
ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших
исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, открыта и закрыта
одновременно уже первыми критическими отзывами на роман, и прежде всего