Иешуа – это персонификация булгаковского осмысления двух сущностных
начал, определивших земной путь Христа. Что это – своеобразная тень
манихейства?
Но как бы там ни было, парадокс системы художественных образов
романа выразился в том, что именно Воланд-Сатана воплотил в себе хоть
какую-то религиозную идею бытия, тогда как Иешуа – и в том сошлись все
критики и исследователи – есть характер исключительно социальный, отчасти
философский, но не более. Можно лишь повторить вслед за Лакшиным: "Мы
видим здесь человеческую драму и драму идей. /.../ В необыкновенном и
легендарном открывается по-человечески понятное, реальное и доступное, но
оттого не менее существенное: не вера, но правда и красота" [12].
Разумеется, в конце 60-х годов весьма соблазнительно было: как бы
отвлеченно рассуждая о евангельских событиях, касаться больных и острых
вопросов своего времени, вести рискованный, щекочущий нервы спор о
насущном. Булгаковский Пилат давал богатый материал для грозных филиппик
по поводу трусости, приспособленчества, потворствования злу и неправде –
то звучит злободневно и до сих пор. (К слову: не посмеялся ли Булгаков
лукаво над будущими своими критиками: ведь Иешуа вовсе не произносил тех
слов, обличающих трусость, – они примыслены ничего не понявшими в его
учении Афранием и Левием Матвеем). Понятен пафос критика, взыскующего
возмездия. Но злоба дня остается лишь злобой. "Мудрость мира сего" не
способна оказалась подняться до уровня Христа. Его слово понимается на
уровне ином, на уровне веры.
Однако "не вера, но правда" привлекает критиков в истории Иешуа.
Знаменательно само противопоставление двух важнейших духовных начал, на
религиозном уровне не различаемых. Но на низших-то уровнях смысла
"евангельских" глав романа невозможно осознать, произведение остается
непонятым.
Разумеется, критиков и исследователей, стоящих на позициях
позитивистски-прагматических то и не должно смущать. Религиозного уровня
для них и нет вовсе. Показательно рассуждение И.Виноградова: для него
"булгаковский Иешуа – это на редкость точное прочтение этой легенды (т.е.
"легенды" о Христе. – М.Д.), ее смысла – прочтение, в чем-то гораздо
глубже и вернее, чем евангельское ее изложение" [13].
Да, с позиции обыденного сознания, по человеческим меркам –
неведение сообщает поведению Иешуа пафос героического бесстрашия,
романтического порыва к "правде", презрения к опасности. "Знание" же
Христом Своей судьбы как бы (по мысли критика) обесценивает Его подвиг
(какой-де тут подвиг, если хочешь – не хочешь, а чему суждено, то и
сбудется). Но высокий религиозный смысл совершившегося ускользает таким
образом от нашего понимания. Непостижимая тайна Божественного
самопожертвования - наивысший пример смирения, приятие земной смерти не
ради отвлеченной правды, но во спасение человечества – конечно, для
атеистического сознания то суть лишь пустые "религиозные фикции" [14], но
надо же признать хотя бы, что даже как чистая идея эти ценности гораздо
важнее и значительнее, нежели любой романтический порыв.
Легко просматривается истинная цель Воланда: десакрализация земного
пути Бога Сына – что и удается ему, судя по первым же отзывам критиков,
вполне. Но не просто заурядный обман критиков и читателей замыслил
Сатана, создавая роман об Иешуа – а ведь именно Воланд, отнюдь не Мастер,
является истинным автором литературного опуса об Иешуа и Пилате. Напрасно
Мастер самоупоенно изумляется, как точно "угадал" он давние события.
Подобные книги "не угадываются" – они вдохновляются извне. И если
Священное Писание – Боговдохновенно, то источник вдохновения романа об
Иешуа также просматривается без труда. Впрочем, основная часть
повествования и без всякого камуфляжа принадлежит именно Воланду, текст
Мастера становится лишь продолжением сатанинского измышления.
Повествование Сатаны включается Булгаковым в сложную мистическую систему
всего романа "Мастер и Маргарита". Собственно, название это затемняет
подлинный смысл произведения. Каждый из этих двух выполняет особую роль в
том действе, ради которого Воланд прибывает в Москву. Если взглянуть
непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история
Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с