Дело в том, что на Украине судили сразу и всерьез. Как говорилось, за что в Москве выдергивают ногти, за то на Украине отрубают руку. Украинский ЦК постоянно брал под козырек и рапортовал Москве о преданности. Забавно, что потом, в последние годы перестройки, те же члены ЦК первыми голосовали за отделение от России.
Дальше пошло ожидание этапа. А потом начался и сам этап – страшный, нечеловеческий. Вообще, этапы советских зэков – это самое страшное, что может быть, исключая, пожалуй, камеры смертников, в которой мне, к счастью, не пришлось оказаться. Тяжелейшие физические условия. Четырехместная камера-купе, в которой едут скопом 2-3 десятка человек. И вместе с ними я, профессорский сынок, привыкший жить пусть не в роскошных, но достаточно приличных домашних условиях. А самым страшным испытанием была неопределенность.
Я знал из самиздата о существовании мордовских лагерей. Но почему-то везли меня не в Мордовию, а в какое-то иное место. Это было государственной тайной не только для “свободного” советского народа, но и для нас, арестантов. Охранники молчали. Категорически не отвечали на наши расспросы. Не могли внести ясность и товарищи по несчастью.
Кстати, по инструкции мы, так называемые особо опасные государственные преступники, в просторечье “политические”, должны были быть изолированы от уголовников. По одной причине, далеко не гуманного свойства: нас боялись соединять даже с уголовной шантрапой, дабы мы, не дай Бог, не подвигли ее на антисоветскую деятельность. Что иногда и случалось, между прочим. На самом же деле в случае со мной, вчерашним мальчишкой, это опасение было просто смешным.
Когда меня забирали на этап из внутренней тюрьмы киевского КГБ, то сначала я находился в “воронке” один, но вслед тут же в Киеве повезли в уголовную тюрьму, знаменитую Лукьяновку, где в машину бросили неисчислимое количество каких-то уголовных лиц.
Я испытал испуг, ибо с этим народом никогда так близко не встречался, и, конечно, внутренне очень дрожал. Поскольку полагал, что они совершенно не такие, как я, и могут не очень приятно оценить и характер моего преступления, и внешность мою, и всё остальное. Но оказалось, не так страшен черт, как его малюют. С психологической точки зрения это выглядело даже интересно. Соседи по “воронку” не задавали никаких вопросов, но молча дали почувствовать, что не понимают, кто рядом с ними сидит. И вот за эти 30-40 минут, показавшихся мне часами, пока нас привезли на вокзал, я понял, что надо самому снять зависшее в воздухе недоразумение. Ну, и я рассказал о своем сроке, статье, кто я, что я, почему, будучи молодым врачом, оказался с ними в одной компании. Обстановка сразу разрядилась…
Более того, в целом их реакция оказалась одобрительной. Но, конечно, без какой-либо идеологической подоплеки. Это были обычные, “серые”, а не “полосатые” (особого режима), уголовники, для которых тюрьма еще не являлась родным домом: заурядные воры, жулики, хулиганы. Насколько я помню, среди тамошнего контингента “духариков” не было серьезных профессиональных преступников, а так, рядовые совграждане, совершившие по пьянке или по умыслу какие-то незначительные правонарушения.
Один из них, магазинный вор, рассказал мне по пути свою историю, достойную пера О’Генри. Он взял магазин в каком-то небольшом городке или деревне. Но, узрев там водку, нажрался так, что утром, когда открыли дверь, его мирненько повязали без лишнего шума и пыли. Что ж, даже в этом наши люди остаются себе верны!
Дальше была харьковская тюрьма, где меня уже от них отделили. И оказался я один в камере, память о которой до сих пор вызывает дрожь. Совершенно жуткие условия! На дворе – декабрь, морозы, а тут – выбитое окно, металлические нары, стол и стулья, вделанные в серый бетон.
Безумно холодно, и я болею гриппом. Температура где-то под 39-40, но как-то всё-таки оклемался. Вскоре появился и сокамерник – такой себе стандартный, благообразный, как мне показалось, старичок. Впрочем, это я его по молодости своей за старика принял. На самом-то деле человек лет 50-55. Совсем не уголовный тип. Какие сидят обычно на лавочке возле дома в погожий вечерок и “забивают козла”.
Это меня несколько удивило, и я, конечно, поинтересовался, что же он тут делает. Не сразу, но вскоре выяснилось: он сидел “за войну” – был полицаем в период немецкой оккупации.
Тогда это вызвало у меня бурную внутреннюю реакцию (как же, предатель родины, фашистский прихвостень!), но слава Богу, что я не последовал зову сердца и не начал колотить в дверь камеры, требуя развести меня с этим человеком.