Потом уже, отсидев в лагерях 7 лет с такими, как мой первый сокамерник, я понял, что они еще большие жертвы, чем мы. Потому что на самом деле подавляющее большинство из них просто хотело выжить, а служба в полиции зачастую являлась единственным способом выживания. В конце-концов, эти люди, в основном бывшие советские солдаты, не несли вину за то, что мудрый Сталин сдал целые армии в плен, из которого многие могли выкарабкаться только таким путем. Конечно, существовал и другой путь – сопротивления, борьбы, но он ведь далеко не каждому под силу. Внутренне я их выбора не одобрял и не одобряю, но если 7 лет заключения и 3 года ссылки, дарованные мне родным советским правительством, меня чему-то научили – так это терпимости, толерантности к другим людям, чего многим нашим согражданам до сих пор не хватает. Этим-то мы, на мой взгляд, в основном и отличаемся от жителей других стран. Не потому, что там, где-то в Англии или Франции, люди лучше – нет, они просто терпимее, что дает возможность для сосуществования очень разных индивидуальностей в одной деревне, городе, государстве и выработки каких-то общих решений их правительством.
Но это я отвлекся. О чем мы толковали?.. Да, из Харькова – вновь на этап, в сторону Свердловска. И ехать пришлось с очень занятным контингентом. Меня, как уже говорилось, следовало этапировать одного. Но отдельного купе-камеры не было (популяция зэков в стране явно не соответствовала количеству спецвагонов), потому я оказался соединенным с заключенными, относящимся к особо строгому режиму, с рецидивистами – “полосатыми”, носившими соответствующую одежду. Серьезные попались ребята, тюремные старожилы. Но оказалось, что с ними как раз легче, потому что это люди привычные к лагерным правилам, всё понимающие. То есть, они, быть может, более опасны в смысле своего коварства и опыта, но и более терпимы в ситуациях тюремно-лагерного общежития, правила которого свято соблюдают.
С ними не было скучно, велись какие-то интересные разговоры… “Полосатые” с уважением ко мне отнеслись, поскольку имели свои причины не сильно любить советскую власть. Хотя, понятно, убивать и грабить грешно в любой стране. Но у них имелся свой взгляд на жизнь.
И когда нас привезли в Свердловск и я оказался с ними на помывке в общей душевой, то один из бывалых сказал: “Езжай-ка, парень, с нами, тебе будет хорошо – на нашем режиме, на уголовном”. Но мне, естественно, хотелось к своим, политическим. Да и к тому же дальнейшее путешествие с “братвой” абсолютно исключалось – это было лишь прекрасное, но совершенно невыполнимое пожелание.
После помывки нас, сразу же разъединили. И вновь одолели загадки: куда ж меня всё-таки везут? Попытался спросить об этом у человека, щелкавшего ножницами над моей головой. А стрижка являлась для меня психологически очень важным обрядом инициации. В Харькове я каким-то образом сумел отбрехаться. Ведь эти моменты – стрижка, смена белья – всегда находились на откупе у какого-нибудь прапорщика или дежурного зэка из хозобслуги. Высокое начальство к ним не имело отношения. А поскольку 70-е годы были далеко не сталинскими периодом и политические заключенные встречались не каждый день, то, когда я в Харькове завопил, что я политический и меня стричь не положено (почему? – сам того не зная), то мне неожиданно поверили. Правда, ругались матом, угрожали, но потом отпустили, не тронув и волоска.
В Свердловске же разговор был простой. Я понял, что сейчас будут бить или вязать. Поэтому не стал противиться и лишь тогда впервые четко осознал, что это – каюк, это – навсегда, это – серьезно. Ибо все ранее произошедшее со мной – арест, суд, приговор – конечно, не радовало, но где-то внутренне-психологически я занимался самообманом, уговаривал себя, что может случиться Чудо. И лишь в Свердловске, сидя на вонючем стуле под мерзко щелкающей стригущей машинкой, ясно понял: вот тут-то меня погружают. Всё кончено. Чуда не произойдет.
И тогда, скрывая нахлынувший ужас, я стал расспрашивать стоявшего над моей головой тюремного фигаро, куда же меня везут, что со мной будет? Потому что это уже был Свердловск, страшно далекий от моего каштанового Киева. Я никогда раньше так далеко не заезжал! Урал сливался в моём ощущении с Сибирью, Дальним Востоком, прочей тьму-тараканью.
И зэк проворчал: а, ты политический? Ну, да-да, где-то на Сахалине есть место, где подобных тебе и содержат.
Я весь похолодел: это ведь вообще чуть ли не на другой планете! Туда ведь ко мне никто никогда не приедет! Чем же я так провинился? Почему Даниэля и Синявского, Гинзбурга и Голанскова держат в цивилизованной Мордовии, а меня гонят на Сахалин? Неужто я более опасен?