О чем она говорит? Слова доносились до Крины с трудом, точно прорываясь сквозь тяжелую пелену. В ушах гулко шумело; антар вновь сглотнула, ощущая, как кружится голова, и оперлась рукой на стену.
Локоть попал в мягкое, шелковое кружево: посмотрев, с ужасом увидела, что задела длинные, путаные тенета, уходящие высоко вверх. Попыталась высвободиться, но локоть словно утонул, и чем больше Крина двигалась, тем сильнее увязала в ловко расставленной паутине.
Разозлившись, обхватила второй ладонью застрявшую руку и дернула на себя. Паутина, поддавшись, скользнула вперед, и Крина по инерции влетела в сеть всем телом. Существо стремительно взобралось по стене, ударив по тенетам, и затем спустилось еще быстрее вниз.
Паника охватила антара, когда она поняла, что висит в плотно сковавшей её паутине высоко над каменным полом.
Кинжал, абсолютно теперь бесполезный, упирался в грудь укором в глупости девушки. Она не могла не то что дотянуться до него — но даже и просто пошевелиться.
— Мы никого не трогали, — она с отчаянием взглянула в бесстрастные глаза. — Нам нужна только кровь… только кровь.
— Никого не трогали? — существо замерло напротив. — Никого не трогали? — Единственная рука потянулась к антарскому горлу, и пленница с ужасом вжалась в свой кокон.
Изуродованное создание опустило ладонь и, быстро перебирая ногами, отодвинулось от тенет.
— Я существовала в глубине черных пещер… это была моя земля, мой остров. Все живое, что росло и двигалось на нем, принадлежало мне. Я управляла им, как хотела; кормилась избытком и охраняла недостаток. И все было хорошо, пока на мою, слышишь, человечишко, на мою землю не пришли вы.
Вы разрушали то, что я создавала; принялись вырубать деревья, убивать животных, и тогда пришлось прибегнуть к силе, чтобы выгнать вас, ничтожеств, осмелившихся пакостить у меня перед носом. Но вы, людишки, оказались упорными: вместо того, чтобы покинуть остров, перебрались в горы.
Пришла пора перерождения и я отложила наказание; мне следовало умереть, чтобы возродиться вновь в отложенном мной яйце. Такова природа моего рода, чье существование длилось веками, пусть и в единственном обличье, пока в пещеру, где зрел зародыш, не пришел человек.
Человек вынес яйцо на белый свет, и обрек меня тем самым на недели мучительных страданий. Знаешь, как страшно и больно корчиться в своей скорлупе, не имея возможности выйти, не имея возможности воспользоваться своей силой? — длинная, суставчатая нога прикоснулась к паутине, запутывая сеть еще сильнее, и Крину замутило от ужаса.
— Теперь знаешь, верю, — жуткие, холодные глаза смотрели пристально ей в лицо, и антару больше всего на свете хотелось умереть, чтобы не чувствовать нечеловеческой тоски, переливающейся из чужого сознания в её собственное. — Охотно верю.
Существо вновь отодвинулось, чтобы полюбоваться висящей пленницей, и продолжило:
— Может быть, возродившись, я бы оправилась, однако вам мало было чужих страданий — вы впервые за много лет решились покинуть остров и увезли зародыш вместе с собой. В чужой земле, лишившись нужной пищи и магии, я не смогла вовремя покинуть оболочку. А когда срок все же настал, вы испугались. Испугались смертей, боли, страха, появляющегося при прикосновении к яйцу — и поняли, что сотворили зло. Кто-то унес зародыш в эту пещеру и заложил её камнем, надеясь, что никто никогда не найдет то, что вы привезли с острова.
Вы искалечили меня. Вы искалечили! Вы сделали меня бесплодной, оставили умирать, — яростно шепчущий рот, шевелящийся в страшном панцире, оказался совсем близко. — И ты говоришь, что вы никого не трогали?
— Я не знала, — слезы текли по побелевшим щекам; Крине хотелось кричать от страха, боли, гнева, тоски, которые чудовище пропускало через нее. — Я ничего этого не знала!
— Слушай же, мерзкое порождение своих предков, слушай, ничтожное человечишко. — Шепот подобрался, превратился в глухие, тяжелые удары, звучащие внутри головы. — Смотри, как умрет твой род в мучительных корчах, как освободится эта земля от присутствия ненавистных чужаков.
Тогда я сумела найти брешь в ваших душах; следовало только подождать подходящего случая. Заронить нужные мысли оказалось довольно просто; я лишь повернула, подправила руку на нужный путь… Вы сами, собственными руками создали мне армию. Армию не для войны; армию, чтобы искоренить порок. Я высосу их тела досыта, высосу их кровь, наполненную магией — и тогда, тогда смогу переродиться.
И ты увидишь, увидишь, перед тем, как умереть.
Даже сквозь мрак, царивший в голове, Крина поняла, что она говорит о стражах. И через волны судорог, проходящих по телу, через леденящий страх и чудовищную боль, терзавшую её, антар вдруг вспомнила: Рист.
Глава пятьдесят вторая
Город молчал.
Подобравшись в немом оцепенении, глядел на растерянных, ползающих по серым тоскливым улицам, точно муравьи, горожан. Жителям передалось его настроение: они неохотно расходились по домам, подчиняясь местами все же восторжествовавшим рикутским дубинкам, но больше кучковались, переглядывались, переговаривались. Искра бунта медленно, но верно угасала.
Подземные толчки нанесли урон в основном старым кварталам; там, где черепица давно подлежала замене, а старые деревянные перекрытия прогнили насквозь, разрушения были особенно заметны. Трухлявые столбы, поддерживавшие заборы, не выдержали и сдали позиции; в этих участках потемневшие от дождей ограждения пострадали особенно сильно, наклонившись к земле и усердно подталкивая к этому соседние доски. Почти по всей столице грунт, не прикрытый брусчаткой и дорожным покрытием, был усеян мелкими трещинами и небольшими разломами.
Беспросветный туман решил наконец рассеяться; поднимаясь вверх истрепанными лохмотьями, он оставил на каменной мостовой капли инистой росы, будто обещая вернуться к вечеру.
Солнце в тот день так и не вышло.
Ближе к центру города, в просторном кабинете, обшитом лакированными сосновыми досками, в удобном, но потертом велюровом кресле сидел человек.
Бесстрастное лицо его ничего не выражало; серые глаза задумчиво смотрели на маленькую деревянную статуэтку ящерицы, вольготно расположившуюся напротив; пальцы выстукивали по гладкой поверхности столешницы одному ему ведомый ритм. На планке черного рукава красовались четыре белых полосы — символ того, что носящий униформу достиг высшего чина среди рикутов.
«Надо бы убрать ящерицу, — мельком подумал он, — клан презиса скоро сменится».
Нетерпеливый звонок нарушил его уединение. Акин легко поднялся, перегнулся через весь стол, поймал аппарат крепкой ладонью:
— Слушаю.
На другой стороне говорящий докладывал об обстановке.
— Район папертас практически весь зачищен. Пришлось сильно повозиться — сами понимаете, голытьба…
— Ближе к делу, — сухо оборвал его командующий. — Что с медиками?
— Медицинские корпуса почти наши. Держим курс на новый квартал.
— Сколько районов вы уже привели в порядок? — напрямую спросил Акин.
После непродолжительной паузы собеседник нехотя сообщил:
— Четыре.
— Четыре квартала из девяти? — рык командующего был слышен далеко даже за плотно прикрытой дверью. — Какого ж рожна вы мне трезвоните? Если через час, слышите меня, через час, — он перешёл на вкрадчивый шепот, — вы не возьмете ситуацию под контроль, я сниму с вас все белые полосы. И чёрные тоже.
И с треском бросил трубку на стол.
Медленно сел обратно в кресло: кто же знал, что новая должность окажется настолько отвратительным повышением.
Многие и мечтать не могли бы в его годы занять столь значимый пост. Акин прошёл всю лестницу, с прыщавого юнца-однополосника до самой верхней ступеньки командира всей службы рикутов. И надо сказать, что последние месяцы обычно спокойного Акина каждый вечер стала терзать головная боль.
Все началось с того чертова сна: раз за разом ему виделась одна и та же сцена.
Маленькая допросная камера. Женщина напротив — с отрешенным взглядом, точно не верящая до конца в происходящее.
Иногда она даже огрызалась, делая неловкие попытки оправдаться, увильнуть от ответа. Требовала разговора с начальницей. Но чаще упорно отмалчивалась или повторяла затверденные с первого же дня ответы.
Ему не было жаль заключенную. Допрашиваемая сознательно пошла на должностное преступление. Она прекрасно знала, что ожидает осмелившегося перешагнуть через закон — и теперь, как казалось Акину, просто ломала комедию. Впрочем, большинство преступников верят в свою безнаказанность до тех самых пор, пока за ними не приходят стражи. А потом…
А потом от них остаются лишь вывернутые оболочки, лишенные человеческой сущности.
Так бывало чаще всего. Так же будет и с этой. И Акин монотонно, настойчиво продолжал задавать вопросы.
«Почему вы оказали сопротивление?.. Почему сразу не сообщили о находке?.. "
Во сне рикут твердо знал, как зовут задержанную. А просыпаясь, никак не мог вспомнить такое простое, казалось бы, имя. Наливая горячий утренний чай, он начинал припоминать — и от этих попыток в затылок приходила боль.
Сначала небольшая, но назойливая, как гудение комара, она разгоралась, и к моменту прихода на работу затылок невыносимо раскалывался на части. А к обеду боль и вовсе спускалась на шею, и вот здесь-то и начинался самый настоящий ад. Он не мог чихнуть, кашлянуть, повернуть голову, даже положить кусок в рот без того, чтобы не возненавидеть долгий доклад подчиненного, пришедшийся не ко времени, проклясть неожиданный звонок презиса и почувствовать отвращение к приветливо улыбающейся поварихе.
И имя, имя — почему-то Акин был точно уверен, что, стоит вспомнить это чертово имя, как боль отпустит и больше не вернется. Но оно, как командующий не старался, упорно не всплывало на поверхность.
Он перепробовал все. Советы личного врача, повидавшего много в своей жизни, снотворные травы; пытался при пробуждении не думать, отвлекаться от навязчивого воспоминания — не помогало ничего.
Единственное, от чего отказался Акин — посещение знахарки. Чтобы черно-белая униформа и деревенская колдунья — может, и не колдунья вовсе, а так, опытная пройдоха — нет. Никогда. Ни за что.
Правда, в свете последних недель, когда боль стала приходить не только по утрам, категоричность рикута начала таять.
Вот и сейчас он, разглядывая деревянную статуэтку, почувствовал знакомую ломоту, точно пробующую на вкус его собственный затылок. Скривился: да, день сегодня не просто не задался…
Аппарат на столе вновь зазвонил — на сей раз так, что Акин дернулся. И в этот самый миг пришло озарение.
Анастасия. Ну конечно же! Её звали Анастасия!
Неужели…неужели все? Страдания окончены, и сны больше не обернутся мучительным дневным кошмаром? Ему не верилось; а вдруг, стоит ответить на звонок, и все вернется?
Акин лихорадочно начеркал имя на листке бумаги. Так он точно его не забудет. Расскажи кому — за сумасшедшего примут ведь…
Боль отступила, растворилась, ушла, напоследок скользнув неприятным холодком по шее. Но командующий уже ожил, уже отведал освобождение, уже воодушевился — и снял трубку совсем другим человеком.
— Слушаю!.. Да! Да… Я понял вас, господин… презис Резарт.
Оживление сползло с него непослушным покрывалом. Радостный настрой был оборван всего лишь несколькими фразами: презис требовал, чтобы весь основной состав рикутов встал на защиту резиденции, очистив локус от присутствия людей.
Что же там такое произошло, что сиятельный антар считает, что рикуты справятся лучше стражей?..
Он рывком содрал с крючка плащ, распахнул дверь, и, выходя в коридор, на мгновение обернулся. Поймал глазами деревянную ящерицу, снова вспомнил: и просветлел.