Диджей — хозяин Эйделона. Эйделон — эквивалент, все менее чему-нибудь эквивалентный. Другое навсегда остается недосягаемым для приплясывающих. Другое — нежелательное. Эйдос недоступен хозяину Эйделона. И нежелательны даже подозрения об Эйдосе. Отражение, заявившее о своем суверенитете, ничего не хочет знать об оригинале.
Новым стоикам придется мучительно долго находиться среди приплясывающих, передающих по наследству рабство как фамильную драгоценность. Придется смеяться над их патологией, над их завороженностью «образцами», которые перестали быть образцами и работают на диджея, уставать от своей иронии, замыкаться внутри своего презрения, как в одиночной камере, как в окопе, как в витрине. Но что может быть полезнее и нужнее для «второго рождения», чем одиночная камера, витрина, окоп? В добровольном заключении растет новый стоицизм: антисистемная алхимия, осознанное молчание, рецептура сопротивления. Вплоть до «рождения», до начала собственной «вечеринки», когда они накормят до отрыжки этот изголодавшийся по глобальности, изнуренный гуманистической диетой санаторий.
Новый стоицизм для тех, кто должен не скурвиться в новых условиях, тестирующих нас на прочность, на способность к долговременному, а не сиюминутному противостоянию. Новый стоицизм — образ жизни немногих представителей «не только жизни» в окружении остальных, исповедующих «только жизнь». Новые стоики есть элита, но элита, никакими институтами не санкционированная, выбравшая себя сама посредством воли к сопротивлению, к избиению диджея.
Избиение диджея, вечно блефующего за своим пультом, собранным из средств массовой информации и средств массовых развлечений, вполне возможно, ведь от нового стоицизма вы переходите к политическому дзену.
Политический дзен — боевое искусство, стиль нашей «вечеринки», именуемый близорукими продавцами иллюзий как «экстремизм». Тем хуже для них, если они обменяли глаза на слепое долголетие. Когда они услышат наше начало, будет для них уже поздно и оплаченное зрением долголетие окажется очередным обманом корпорации, не предусмотревшей собственного крушения.
Политический дзен предполагает слитость людей на улицах, сцепку рук в шеренгах, прорывающих милицейские кордоны, невербальные связи и необъяснимое согласие, синхронность и солидарность участников протестующего коллектива, несанкционированного большинством. Бесполое коллективное тело, невозможное в невоенных условиях. Несанкционированность поведения такого тела, взявшего в себя всех, способных стать его частью, повторяет несанкционированность самой действительности, в которой мы оказались, ее волшебный и немотивированный характер. Ущерб и беспокойство, испытываемые диджеем и его людьми в результате актов политического дзена, например после английской кампании «уличная политика против уличной рекламы и других видов мусора» или во время московских событий 93-го, вовлечение посторонних, чаще называемых «невинными», а еще чаще «жертвами», возвращают в общество хотя бы на несколько минут тот градус опасности, ту драматическую необходимость выбора, которого диджей ежедневно старается лишить нас с помощью своего пульта зрелищ и сообщений. Пережив опыт политического дзена вы не можете вернуться домой тем, кем вы были до этого, опыт превращает вас в вечно ждущего и постоянно ищущего повторения «событий». Отныне вы поняли себя и все, что попало вам в руки, как собственность восстания, как возможность для сражающегося с диджеем коллективного тела. Руки у вас развязаны. Как клиент банкократии и зритель шоу вы больше не существуете.
Диджей может согласиться с вами: да, наиболее прекрасной и страшной задачей, возможной здесь, является превращение в бога, но — ставит диджей свою заезженную пластинку — по-прежнему проще стать богом, чем поверить в его существование. Диджей скрывает от своих, что индивидуальный путь нового стоика воплощается всегда в коллективном действии политического дзена, и, скрыв это, диджей представляет обособленных людей фантазерами, навеки отравленными собственной мечтой, а свою дискотеку тем самым провозглашает безальтернативной.
Любое «уже было», по диджею, одновременно и пророчество, и наоборот. Превращая общепринятую банальность в откровение, пульт делает ее товаром, превращая откровение в общепринятую банальность, пульт временно убирает этот товар с рынка. Проблема сводится к нетривиальному ремейку, к изящной адаптации, к обязательному повтору необязательного образца. Такой повтор является моделью любого продаваемого стиля. Диджей не любит, когда его спрашивают, откуда взялось то, что он повторяет, или отвечает, что первым повтором было копирование человеком природы. Возникновение условно «нового» всегда имеет внешние по отношению к автору причины, т.е. автор не более чем импортер, а не производитель. Диджей не может представить себе, например, комнату, в которой он предварительно не выбрал бы точку зрения; приплясывающий человек не умеет воображать действительность без самого себя, дискотеку без диджея, пространство без ощупывающего глаза. Единственное, что пугает диджея, с чем он не может справиться как с материалом для «нового» ремейка, — это собственное прекращение, исчезновение, смерть, отсутствие — то, чего добивается в своей практике политический дзен.