— Что случилось, миссис Ченнинг? — пробормотал я, присаживаясь и положив руки ей на колени.
Здесь было слишком темно, чтобы мы могли увидеть больше, чем едва ли заметные тени, но я знал, где она. Я чувствовал ее тепло, ее запах, слышал, как в груди колотилось ее сердце.
— Ощущение, что я должна знать, что тут делаю, — она издала режущий смех, когда я наклонился и прижался поцелуем к ее лбу. — Это то, в чем я хороша: быть сильным, преодолевать трудности, выживать вопреки всему, — последовал еще один самоуничижительный смех. — Так почему же я чувствую себя так не к месту? Почему просто не могу принять, что единственное разумное решение — это, чтобы ты притворялся будто подыгрываешь плану Офелии? Почему просто не могу перестать переживать из-за других людей и всех их ужасных действий? Если я не вписываюсь в Хавок, Виктор, то нигде не вписываюсь.
На мгновение я замер, позволяя смыслу ее слов дойти до меня.
— Бернадетт, — начал я, отодвигаясь в угол и притягивая ее к себе на колено. Мои руки автоматически потянулись к ее бедрами, и я знал, что когда она оседлала меня, то почувствовала через джинсы мой член. Почему она наделу эту гребанную, нелепую юбку? подумал я, облизав губы и стараясь сдержаться. — Тебе не нужно вписываться в Хавок. Ты — причина, по которой существует Хавок. Все, что мы делаем, мы делаем для тебя.
— Знаю, — сказала она, едва ли звуча как семнадцатилетняя. Будто она была девушкой, говорившая как тридцатилетняя. Как и все мы. Некоторые люди думали, что возраст — мерило времени. А дело в опыте. Мы впихнули в свою жизнь столько дерьма, что старели со скоростью света. Хотел бы я, чтобы Берни заботили лишь оценки и сплетни. Я желал этого всем нам. Но есть мир, в котором мы бы хотели жить, и мир, в котором мы жили на самом деле. Иногда это больно осознать. — Я лишь хочу быть достойной этого. Не хочу никого разочаровывать. Ты говорил, что все это время ждал меня? Что ж, я тоже тебя ждала, — она положила лоб мне на плечо и пошевелила бедрами.
Из меня вырвался рык, прежде чем я смог взять себя в руки.
— Черт подери, Бернадетт.. — заговорил я, но я не был зол, и мы оба это знали.
— Прости, все становится слишком серьезным, — прошептала она, но мы оба знали, что, даже если она шутила, если пыталась не придавать этому значение, оно многое значило. Этот момент многое значил, и если мы не воспользуемся им, то опустим возможность, данную нам, несмотря на ужасность мира. Не важно, что происходит вокруг нас, даже если мир полыхал, если испортились люди, если ничто другое не имело смысла..у нас было это.
Всегда было.
— Я не хочу терять то, что заработала с таким трудом, — Бернадетт снова замолчала, словно она на самом деле обдумывала слова. — Все это время я говорила себе, что делала это ради своей сестры, но я — эгоистка. Виктор, я не могу ничего с этим поделать, но я хочу этого. Я хочу быть с тобой. Я последую с тобой в могилу.
Я содрогнулся под ней, мои руки потянулись к ее заднице. Я не мог остановить себя. В итоге я так сильно сжимал ее задницу, что она вскрикнула. Я ослабил хватку, и она укусила меня за ухо.
— Прекрати, — пробормотала она, но ее голос изменился.
Она так же, как и я, чувствовала это одержимое притяжение между нашими телами. По сути, мы были созданы, чтобы трахаться друг с другом.
— Послушай меня, принцесса, — сказал я, касаясь сжимая в руке ее подбородок, даже если не мог видеть ее лица. Я держал ее так, и, блять, клянусь, я чувствовал, как ее взгляд прожигал меня изнутри, одновременно разжигая во мне огонь и разрывая на части. — Ты колебалась убить Кали, потому в тебе еще осталась толика невинности. Ты — живое доказательство, что мир может усердно постараться сломить душу человека и все равно не преуспеет. Ты — это вторые шансы и прекрасные начала, Бернадетт. Ты колебалась, потому что хотела убедиться, что дала этой девчонке каждый шанс в мире. Если тебе приходится верить в ложь, то вера в то, что другие люди по своей природе хороши, — это та ложь, которой ты можешь придерживаться.
Я притянул ее лицо, чтобы наши губы соприкасались. Когда я облизал ее рот, она была на вкус, как слезы, но это нормально. Эти слезы принадлежали мне так же, как и ее улыбка или ее смех. Когда вы принимаете человека таким, какой он есть, вы не выбирайте кусочки его. Вы принимаете каждую его часть, вплоть до гнилых кусочков. Потому что все хотели, чтобы кто-то любил их порочность и гниль.