Во время приема Государем депутатов — Гучкова и Шульгина — сопровождавшие их занимались раздачей на вокзале всевозможных революционных листовок и вели с публикой возбуждающие беседы. Его Величество, выйдя в салон, поздоровался с депутатами, предложил им сесть и спросил, что они имеют Ему передать".{407}
А Мордвинов пишет об этом:
"Оба они были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мной, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид.
"Что делается в Петрограде?" — спросил я их.
Ответил Шульгин. Гучков все время молчал...
"В Петрограде творится что-то невообразимое, — говорил, волнуясь, Шульгин. — Мы находимся всецело в их руках и нас, наверно, арестуют, когда мы вернемся".
"Хороши же вы, народные избранники, облеченные всеобщим доверием, — как сейчас помню, нехорошо шевельнулось в душе при этих словах. — Не прошло и двух дней, как вам приходится уже дрожать перед этим "народом"; хорош и сам "народ", так относящийся к своим избранникам".
"Что же вы теперь думаете делать, с каким поручением приехали, на что надеетесь?" — спросил я, волнуясь, шедшего рядом Шульгина.
Он с какой-то смутившей меня не то неопределенностью, не то с безнадежностью от собственного безсилия и, как-то тоскливо и смущенно понизив голос, почти шепотом, сказал:
"Знаете, мы надеемся только на то, что, быть может, Государь нам поможет..."{408}
Мы знаем, о какой "помощи" говорил Шульгин. Он, наверно, так же говорил и с "дорогим Никитой Сергеевичем".
А в вагоне Шульгин так описывает встречу с Государем:
"Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед Собой. Лицо Его было совершенно спокойно и непроницаемо. Он изменился сильно с тех пор... Похудел... но не в этом было дело... А дело было в том, что вокруг голубоватых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин... Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия... Мне казалось, можно было угадать в лице Государя:
— Эта длинная речь — лишняя..."{409}
А Рузский в это время торопливо подымался на входную площадку вагона. Он раздраженно говорил:
«"Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано — направить депутацию раньше ко мне. Отчего этого не сделали, вечно не слушаются".
Я хотел его предупредить, что Его Величество занят приемом, но Рузский, торопливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон».{410}
А Рузский угодливо спрашивал Шульгина:
«"По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики... Неужели же ваши? Из Государственной Думы?
Меня это предположение оскорбило. Я ответил шепотом, но резко:
— Как это вам могло придти в голову?
Он понял.
— Ну, слава Богу — простите...
Гучков продолжал говорить об отречении...
Генерал Рузский прошептал мне:
— Это дело решенное... Вчера был трудный день...
— ...И помолясь Богу... — говорил Гучков...
При этих словах по лицу Государя впервые пробежало что-то... Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал:
— Этого можно было бы и не говорить.
Гучков кончил. Государь ответил. После взволнованных слов Александра Ивановича голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой, — гвардейский:
— Я принял решение отречься от Престола. До трех часов сегодняшнего дня Я думал, что могу отречься в пользу сына Алексея... Но к этому времени Я переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувства отца...
Последнюю фразу Он сказал тише... Через некоторое время Государь вошел снова, Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
— Вот текст...
...И так почувствовалось, что Он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит Россию..."{411}
Какой все же омерзительный был этот "брат" Рузский, как угодливо, низко шептал он такому же, как и он, предателю! Шульгин, человек без больших этических начал, и тот заметил, как царственно спокойно, с каким достоинством держался Император среди этой кучки предателей — Гучкова, который годами расшатывал устои русской государственности, масона с долголетним стажем; Рузского, которого Государь до смерти не простил за его наглое поведение при вымогании отречения и самого Шульгина, достойного только презрения...