А. Романов пишет дальше:
«Не скрою, что, входя в состав Следственной Комиссии, я сам находился под влиянием слухов, захвативших всех, и был предубежден против личности Государя. Утверждаю, однако, что не я один, на основании изучения матерьялов, пришел к совершенно противоположным выводам. Еврей, социалист-революционер, присяжный поверенный, которому было поручено Муравьевым (председателем Комиссии — В.К.) обследование деятельности Царя, после нескольких недель работы с недоумением и тревогой в голосе сказал мне: "Что мне делать, я начинаю любить Царя"»,{462}
О Распутине Романов пишет:
"Распутин держал себя во дворце совсем не так, как в других местах. Он не был там ни пьян, ни распутен. Там он говорил о Боге и о нуждах народных".
И о Вырубовой:
"Но надо было видеть эту женщину, поговорить.с ней, знать, с каким христианским смирением она переносила в Петропавловской крепости невероятные издевательства гарнизонных солдат, чтобы совершенно потерять доверие ко всему, что о ней рассказывали".
"Равным образом не дало никаких указаний на государственную измену и расследование о заграничной поездке Протопопова, деятельности в этом направлении Манасевича-Мануйлова и т.п. Если бы в этом отношении было обнаружено хоть что-либо, похожее на улику, то, зная рвение Керенского, Муравьева и Соколова, можно с достоверностью утверждать, что они привлекли бы в качестве обвиняемых в государственной измене и Штюрмера, и Протопопова, и многих других, а между тем этого не было и Комиссии приходилось выискивать суррогаты обвинения... Итак, никакой государственной измены не было, что должны были признать и революционные деятели Комиссии".
Далее А. Романов пишет о том, как вели себя на заседаниях, во время допросов бывшие министры и "февралисты".
"Вообще надо отметить, что большинство представителей старой власти на допросах держали себя с большим достоинством и часто своими остроумными ответами ставили Муравьева в весьма смешное положение".
"Напротив того, поведение на допросе, например, Председателя Государственной Думы Родзянко произвело тяжелое впечатление, так как Родзянко все время подделывался под тон Муравьева и выдвигал на вид свою революционность. Почти с хвастовством он рассказывал, как он не подал во дворце руки Протопопову и тому подобное, и все время старался смешить Муравьева своими юмористическими отзывами о деятелях Старого режима".{463}
Итак, сами господа "февралисты" признанием отсутствия вины за Государем, Государыней и Царским Правительством, выносили обвинительный приговор самим себе, своей клеветнической кампании против Государыни и правительства. Но это также обвинительный приговор и тем генералам, которые, поверив грязной клевете, пошли на измену своему Царю. И в первую очередь — приговор Алексееву.
Я сейчас расскажу о революционном правосудии. Не о большевицком, нет, а о правосудии "лучезарного февраля".
«Больной, истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого Бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную, долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желанную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.
Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции, Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще "начальствующие лица" из бывших подпольных проходимцев: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества... на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками.
Но все приедается быстро: развлечение, доставленное глумлением и издевательством над умиравшим, находившимся в полной их власти стариком, на которого сыпались площадные ругательства, толчки, пинки и побои (его много били по щекам), все это удовольствие надоело — хотелось чего-либо более пикантного... И вот люди, одетые в мундиры бывших доблестных русских воинов, но волей, работой и стараниями друзей и единомышленников, возглавителей революционной рвани, превращенные в "сознательных товарищей", "спасающих революцию", придумали новый способ развлечения: поочередно, "справа по одному", они стали подходить к Штюрмеру и мочиться на его лицо. Когда он был уже в агонии и умирал, жена и другие хотели войти в комнату, их задержали караульные и объявили, что никого не пропустят. "Никого не пропустим! Пускай околевает при нас и только при нас. Много чести ему прощаться еще с родственниками!"{464}