военно-судного управления и министерства Внутренних Дел доказали, что на Мясоедова возведен поклеп, о чем официально объявили в Думе. С Сухомлиновым Мясоедов рассорился, полагая, что министр не сделал всего необходимого для его защиты. С началом войны Мясоедов обычным порядком (Сухомлинов тут не при чем) пошел в армию и оказался в знакомых местах — он занимался войсковой разведкой в Восточной Пруссии. Вокруг него снова завязался клубок интриг. Приятель Гучкова Ренненкампф, подозревая в чем-то полковника, приставил к нему агентов. В феврале 1915 года случилось несчастье — гибель XX корпуса в Августовских лесах, отход 10-й армии. Стали искать виновных. В это время из немецкого плена явился некий подпоручик Колаковский. Он согласился быть немецким шпионом, чтобы добиться освобождения. Подпоручик нес несуразицу, которой не придали бы значения, если бы в его показаниях не мелькнуло имя Мясоедова (по воле Колаковского или по внушению — неизвестно). Об этом доложили Верховному Главнокомандующему Великому Князю Николаю Николаевичу, и он немедленно распорядился судить Мясоедова. Арестовали полковника и еще 19 человек, в том числе и жену Мясоедова, и стремительно развернули дело о '"шпионаже", которое ничем не подтверждалось. Когда 18 марта 1915 года в Варшавской цитадели собрался суд, исход был предрешен. Верховный Главнокомандующий уже распорядился — "повесить". Мясоедову голословно инкриминировалась передача в течение многих лет до войны "самых секретных сведений" германским агентам. Судей не заботило, что не было названо ни одного имени, как и то, что все это было признано клеветой еще до войны. На суде фигурировала справка о расположении частей 10-й армии в январе 1915 года. Она была выдана Мясоедову официально перед поездкой по фронтовой линии, что он и объяснил. Подсудимый, естественно, не признал себя виновным в предъявленном обвинении в "шпионаже", согласившись только с одним пунктом обвинительного акта — мародерством, пояснив, что брал с ведома начальства и не один — "все берут". Был вынесен приговор повесить, привести в исполнение через два часа. Полковник не был трусом, сохранил присутствие духа, набросал телеграмму жене и дочери: "Клянусь, что невиновен, умоляй Сухомлиновых спасти, просите Государя Императора помиловать". В туалете он сломал пенсне и нанес стеклом глубокий порез в области сонной артерии. Вероятно, он надеялся протянуть время. Но палачи торопились. Нарушив элементарные законы в суде, они не стали возиться с раненым, истекающим кровью. Мясоедова на руках отнесли в камеру, кое-как перевязали, подтащили к виселице и привели приговор в исполнение. И только после этого послали его на утверждение Великому Князю Николаю Николаевичу. Максимальную выгоду из этого извлек Гучков. Он торжествовал, заявляя, что в 1912 году оказался "прав". Сухомлинов под прессом обвинений в срыве снабжения армии не разглядел, что "дело" Мясоедова — бомба замедленного действия, подложенная под него самого. Он пальцем не пошевелил, чтобы разобраться в обвинениях, предъявленных Мясоедову, а узнав о казни, с облегчением пометил в дневнике: "Бог наказал этого негодяя за шантаж и всякие гадости, которые он пытался мне устроить за то, что я его не поддержал". Верховная следственная комиссия, занявшаяся делами бывшего военного министра, была создана в августе 1915 года "для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов военного снаряжения". В рассмотрение дела быстро вмешалась думская политика. Формула обвинения звучала так: "Противозаконное бездействие, превышение власти, подлоги по службе, лихоимство и государственная измена". Последние два слова заслонили все, только так и говорили о заточенном в Петропавловской крепости военном министре. По ту сторону фронта истерическая кампания в России вызывала величайшее удовлетворение, на глазах подрывался моральный дух противника. Руководитель австрийской разведки М. Ронге спустя много лет по окончании войны писал: "Русское шпионоискательство принимало своеобразные формы. Лица, которые были ими арестованы и осуждены, как, например, жандармский полковник Мясоедов, Альтшуллер, Розенберг, председатель ревельской военной судостроительной верфи статс-секретарь Шпан, военный министр Сухомлинов и другие, не имели связи ни с нашей, ни с германской разведывательной службой. Чем хуже было положение русских на фронте, тем чаше и громче раздавался в армии крик — предательство!" Руководитель германской разведки полковник В. Николаи называл в своей книге, вышедшей в 1925 году, "дело" Мясоедова и все сопряженное с ним "необъяснимым", ибо "Мясоедов никогда не оказывал никаких услуг Германии". Бывший подчиненный Николаи лейтенант Бауермайстер, заочно притворенный к смерти вместе с Мясоедовым, подтвердил, что обвинение в шпионаже русского жандармского полковника — выдумка. Хотя в делах такого рода возможна ложь, в данном случае трудно заподозрить в ней немецких разведчиков. Они писали в то время, когда Германия готовила реванш и все ее достижения в Первую мировую войну поднимались на щит. В парижской эмигрантской газете "Последние Новости" осенью 1936 года, сразу после смерти Г учкова, были опубликованы его воспоминания. В них он именовал Мясоедова "шпионом", имея в виду, что в 1912 году Сухомлинов держал его, жандарма, для проверки благонадежности офицеров и для разгрома "Военной Ложи", действовавшей прямо в Генеральном Штабе. Но откуда враг узнавал военные тайны Русской армии? Конечно, о "шпионах" где-то в правительстве говорить смешно, дело обстояло много проще. Австрийский разведчик М. Ронге писал об этом: "Нашу осведомленность русские объясняли предательством высших офицеров, близко стоящих к Царю и высшему армейскому командованию. Они не догадывались, что мы читали их шифры. В общей сложности нам пришлось раскрыть 16 русских шифров. Когда русские догадались, что их радиограммы их предают, они подумали, что мы купили их шифры". Радиоболтовня, стоившая России 2-й армии Самсонова, продолжалась практически всю войну... В начале 1916 года А.А. Мосолов, начальник канцелярии министерства Императорского Двора и уделов, предупреждал правительство: "Суд нал Сухомлиновым неминуемо разрастется в суд над правительством. Эхо происходящего в суде неминуемо разрастется преувеличенно в кулуарах Думы, откуда в чудовищных размерах разольется на улицу и проникнет в искаженном виде в народ и армию — пятная все, что ненавистно народу, — полагаю при этом, что правительство, несмотря на все принятые меры, не будет иметь полной уверенности оградить Верховную Власть от брызг той грязи, которую взбаламутит этот суд. Наконец, является вопрос — допустимо ли признать гласно измену военного министра Российской Империи?" Явилась мысль уничтожить гласность, предав Сухомлинова военнополевому суду. Мосолов, не предрешая порядка привлечения его к ответственности, заключил: "Во всяком случае напряженность ожидания решения вопроса о Сухомлинове теперь так велика, что для правильного течения дел государственных необходимо возможно безотлагательно принять то или иное решение". Министр иностранных дел Англии лорд Грей брезгливо бросил Думской делегации в Лондоне: "Ну и храброе у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра". По болезни в конце 1916 гола Сухомлинова выпустили из крепости, взяв подписку о невыезде. Вопли об "измене" удесятерились, открыто говорили, что "немцы" добились своего, "изменник" снова на свободе. С приходом к власти Временного правительства Сухомлинов вновь был арестован. 27 сентября 1917 года он был приговорен к высшей мере наказания — бессрочной каторге. Ему вменялось в вину, помимо прочего, что он сообщал военные сведения "Мясоедову, заведомо, для него, Сухомлинова, состоявшего германским агентом", "оказал содействие вступлению Мясоедова в действующую армию и продолжению его изменнической деятельности и тем заведомо благоприятствовал Германии в ее военных действиях против России". Таково было правосудие Временного правительства, где Гучков был первым военным министром, а Поливанов председательствовал в комиссии по демократизации армии. По амнистии, объявленной советской властью 1 мая 1918 года, Сухомлинов был освобожден и уехал в эмиграцию, где умер в 1926 году.