Сказал он то Сороку жалеюче — Федька ему донёс, что как и прежде не спала она и эту ночь. На конюшне была, Лютому косы плела — замучался Федька потом их расплетать, чтоб Олег Любомирович не заподозрил чего — он-то запретил Сороке даже на дюжину шагов к тому приближаться, конюшему пригрозив розгами.
Вздохнула Сорока тоскливо, будто не хочет покидать книговницу, к сеням направилась, лаптями по полу шаркая.
— И что мне теперь делать? — сказала растерянно, и скорее всего от того, что не хотела оставаться в одиночестве, точно зная, что опять унылостью будет рвать сердце.
Миру и самому нет охоты её выпроваживать — пусть бы вот так хоть всю жизнь подле него сидела. Только не как сейчас, не тихомолком, от чего за неё боязно становится, а трещёткой говорливой как прежде.
— Что хочешь, то и делай. Если идти некуда, здесь сиди и не мешай только, — на лавку кивнул, а сам делает вид, что чем-то занят.
— Мирослав Любомирович, куды енто? — Федька сундучок притащил, из сеней говорит, в книговницу не заглядывает, от Сороки глаза прячет. Стоит, пыхтит от тяжести, сундучок подбрасывает, да коленом снизу под дно придерживает, чтоб не обронить.
— Чего там?
— Откуды знать? Наместнику гости заезжие в дар принесли. Тиун указал в книговницу снести.
Мирослав у того сундучок принял, да что-то на ухо шепнул. А сундучок тот не простой: сплошной оплёткой покрыт из просечного металла, что ажурным кружевом, под полосами просечными нерпичья кожа блещатая, сам на ножках кованых, по бокам ручки такие же витиеватые, на крышке камни самоцветные, замок висит, а как тронешь его, словно бубенцы позвякивает. А Сороке всё одно — дела нет, за старое принялась. Мирослав даже тот сундучок подле неё поставил, а та во дворе воробьёв считает. Даже когда Мир сундучок открыл, она внутрь не глянула, и когда книгу неподъемную оттуда вынул, даже не шелохнулась, вздохнула только.
А Мир на Сороку косится, исподтишка ею любуется, да всё вместе с ней тоскует. Не знает чем её потешить, чем развеселить. Взглядом по стану её прошёлся, складочки приглаживая. Может рубаху новую? Льняную, белоснежную, с вышивкой красными нитями и поясок с бахромой? Лучше шёлковую с оторочкой! Да всё одно — ей хоть шёлковую, хоть пасконевую — она в любой хороша. Да и не та девка Сорока, чтоб одёже дорогой радовалась, да за побрякушки лыбилась.
Мир вид делает что книгу разглядывает, а сам дальше без зазрения глазами по Сороке блуждает. По толстой косе, что на спине её лежала, вдоль протянул, по плетению тугому, за куромошкой (божья коровка), которая видно со двора на Сороке всадницей приехала, следя, выше к шее поднялся, задержался на изгибе плеча острого, на шее тонкой… Куромушка на маковку забралась, распахнула свой алый мятель, расправила свою чёрную сорочицу и взлетела, возле ушка прошелестев. Сорока её и увидела. Встрепенулась, следя за её полётом, и Мир встрепенулся, с той взглядом пересекнувшись.
— Не желаешь книгу посмотреть? Видно редкая, — вроде как её взгляд и искал.
Сорока головой покрутила, а Мирослав на стул с высокой спинкой уселся, да чтоб подозрений у Сороки не вызывать, книгу развернул, нижним её краем в стол упёрся, перед собой держит, из-за широких книжных крышек на девицу поглядывает. А Сорока будто почувствовала, а может подозрительной ей тишина показалась — вроде читает, а листы не переворачивает. Тогда только на усердного чтеца внимание обратила. Мир за книгу нырнул, листать принялся, только как увидел сие написание, глаза на лоб полезли. Представил, что бы Сорока о нём подумала, посмотри они эту срамоту вместе. Захлопнул книгу, что та с шумом на стол грохнулась.
— На место положить? — Сорока словно птица с лавки слетела, от скуки подсобить хочет.
Помыслила, что Мирослав передумал, что опять его в половецком наставлять станет, поняв, вот так в тишине рядом с ним сидевши, что голос его тягучий, ласкающий слух своей бархатистой глубиной, услышать хочет, монотонностью своей её жилы наполняющий, что те в ответ словно гусельки, тронутые невидимыми пальцами гусляра, гудеть начинают, преисполнив всю её звучанием горним, томя сладостной негой. Вот никогда об этом не думала, а сейчас прям желала услышать, как тот повторяет ею начертанные слова, а те, вытекая из его уст манящих, словно мёд окутывали её, проникая во все её мельчайшие поры, заполняя собой всю пустоту, утишая все волнения, унимая тоску. Тогда, наконец, пресытившись, смогла бы Сорока скинуть с себя безрадостные оковы печали, изъевшие её, почти до основания, отдаться полностью и безвозвратно радостному бытию.
Прогнала от себя эти мысли, укорила, что думает о чужом женихе. Руки уже протянула. Только вот ученик с чего-то переполошился. В книгу вцепился, глазами хлопнул, а потом распахнул их пошире, верно, чтоб быть более выразительным и неоспоримым.