Сороке пробуждаться не хотелось. Впервые за седмицу ей был сладок сон, и она вновь провалилась в эту негу, окутывающую её лёгкой паутиной, ласкающей, нежной, уютной, будто она в коконе, а сама она гусеница шелкопряда, готовящаяся стать бабочкой. А потом… потом кокон лопнул — кто-то нагло, вовсе не по ниточке, а сразу разом, сорвал с неё этот полог.
Сквозь сон Сорока слышала гудящие обрывки фраз, шорох в сенях. Голоса были возбуждённые, гневные и непримиримые. Окончательно её разбудил глухой удар о запертую дверь, словно кто-то, желая выплеснуть наружу свой гнев, вместо живой плоти обрушил его на бесчувственное дерево.
Протирая глаза от остатков дремоты, Сорока скинула покрывало, удивившись про себя такой неожиданной заботе. Пытаясь не сообщить своего пробуждения, подошла к двери. Встав на пресловутую половицу, скрипом отозвавшуюся на прикосновения женской ступни, остановилась, опасаясь что выдала себя, но спорящие за дверью ничего не заметили, продолжая свою напряжённую беседу.
— Я не хочу, отец… Я не могу… Это не честно по отношению к дочери нежданинной.
— Ты должен это сделать… Уже всё готово… Пути назад нет! — наместник был не преклонен. Сказав это он торкнул пальцем в дверь, что Сорока прильнувшая к ней ухом, разом отпрянула, но, желая выслушать всё до конца, вернулась назад.
— Я не могу так. Я хочу жить с любимой. Отец, я люблю её, — прозвучало тише.
— Это не важно…
— Для меня очень важно. Я наконец узнал это чувство. Ты ведь тоже любил…
— Это было давно… и это ни к чему не привело!
— Я прошу позволь и мне насладиться этим чувством, — перебил Мирослав отца.
— Нам нельзя любить, сын! Мы слабы, если любим. Она связывает нас по рукам и ногам, мы начинаем бояться.
— Ты не прав! Любовь возвышает. Она даёт нам сил для борьбы, она вдохновляет на подвиги!
— Я любил! И что? Что дала мне эта любовь! Страдания, боль и разочарование! Они! все кого я любил, оставили меня одного! И тебя она тоже оставит… Неужели ты хочешь ей такой же участи? Там, где есть борьба за власть, не может быть никакой слабости.
— Я уйду вместе с ней.
— Куда? — звучало крайне надменно.
— Я готов уйти с ней хоть на край земли.
— Быть смердом? Орать (пахать) землю? Прозябать в нужде? И кто это? Кто она, ради которой ты готов погубить весь град?!.. Она там?! — о дверь чем-то бухнули. — Это Сорока?!
Наступила тишина, но Сороке было слышно их тяжёлое дыхание.
— Ты погубишь всех нас и её тоже… Подумай о граде, о простых людях, — звучало очень тихо и настойчиво. — Ты должен пожертвовать своими желаниями ради них, ради мира. А Сорока, если ты жаждешь её скорой смерти, так уж и быть, может стать тебе полюбовницей, но до вашего венчания с Любавой, чтоб я не видел её. Пусть живёт в клети с чернью!
Наместник, всё высказав, не намеревался более ни о чём говорить. Его шаги, словно биение сердца, потом недолго отдавались гулким эхом по переходам и отды́хам, пока не стихли в его одрицкой. Мирослав понуро стоял в сенях, обдумывая сказанное отцом, он будто пропал в своих мыслях. Скрип половицы за дверью, вернул его в явь. Раскрыв ладонь, Мирослав дотронулся ею двери в стремлении открыть ту, увидеть почти прозрачные глаза, утонуть в этих озёрах, всё объяснить. Что? То что он не может сделать её счастливой?
Сползающий вниз шелест по противной стороне двери подсказал, что девица, верно всё слышавшая и всё понявшая без объяснений, осела. А потом раздался тихий почти неслышный плач. Мир надавил на дверь, желая её открыть, сковать в кольце своих рук тонкий стан Сороки, утешить ту вновь — дверь не поддалась, запертая изнутри. Мирослав даже был этому рад.
Сорока спрятала свою голову в предплечьях сложенных на коленях. Что он хочет сказать ей? что его любовь к ней послужит к ещё большему угнетению невинных людей, гибели непокорных бояр, к её смерти? Мирослав должен быть сильным! Он должен пренебречь их лишь зародившимся чувством, он должен сделать всё возможное, чтоб стать истинным воином против зла и несправедливости.
Решив всё высказать Мирославу в глаза, Сорока отволокла задвижку, с долю времени набираясь смелости, крепясь сердцем, Сорока распахнула дверь.
— Мирослав! — звоном отозвалась темнота в сенях.
Больше уроков не было. И с Мирославом Сорока больше не встречалась после этого. Тихомолком всю, назначенную тиуном, работу выполнит, в повети (пристройка для хранения скотского корма) скроется и носу не кажет. А в день именин и вовсе не вышла, назвавшись хворой. Федька лишь к ней перед отъездом ходил, возле двери стоял, внутрь не заглянул: