Но одно точно — Мирослав как и доныне не хотел отпускать от себя Сороку. Он желал, чтоб та как и прежде сидела подле него, наполняя усладой его естество. Он сам готов был окружить её собой, даже не давая вздохнуть, не позволяя выбраться из тенёт его любви. Но что-то подсказывало, что Сороку нужно отпустить…
Выбравшись из под тёплого покрывала, Сорока свесила с края ложа голые ноги и, зарываясь пальцами в длинный медвежий ворс, села рядом с боярином на шкуры. Она коснулась растрёпанной головой его плеча, в то время как тот прятал свою голову в кольце крепких рук, что упирались на его выставленные вверх колени. Ничего больше не говорили. Сидели так долго, видно всю предрассветную пору. Уже затиликали горихвостки, затренькали трясогуски, переполняя своим звоном тишь, встречая выплывший из зелёного моря огромный диск Хорса.
— Ты можешь уходить… Я поговорю с отцом, чтоб дал тебе крепкого коня, а стряпчии соберут снеди в перемётную суму. Я провожу тебя.
Сорока судорожно вздохнула, но не оговаривалась. Она посмотрела на склонённую вниз голову Мирослава.
— Не нужно провожать…
— Куда ты пойдёшь? — Мирослав не верил, что отпускает её. Он поднял тоскливый взгляд на Сороку, выглядывающую на него поверх могучего плеча. — Хотя, нет, не говори… если буду знать где ты, я попытаюсь вернуть тебя.
Устремившись каждый в глаза напротив, проникая в бездонные глубины, их сердца молчаливо вопияли, рвясь навстречу, желая переплестись судьбами, погрузиться в одно бытие общее на двоих, утешить своё любовное томление, испивая другого и пресыщая собой одновременно. Устал Мирослав бороться с собой, и Сорока перестала противиться, но только сейчас, в это момент, лишь один раз…
Сорока робко потянулась навстречу Мирославу, пока её губы не коснулись его. Нежно, невинно, медлительно, ласкающе их тоскующие души. Они погрузились в какое-то сладостное небытие, но остро ощущали друг друга, что даже не заметили, что сквозь щель неплотно сомкнутых пол палатки за ними кто-то наблюдает.
Поцелуй был бессовестно прерван ворвавшимся внутрь Федькой. Он с ходу начал что-то тарабанить, но, увидев милующихся, смолк, развернувшись на месте. Он корил себя за поспешность, но уходить не торопился, даже прилетевшая в него подушка, которая пришлась ему по спине и заставила скривиться от удара, будто того оглоблей шандарахнули, не выгнала его.
— Чего припёрся ни свет, ни заря? — несдержанно гаркнул Мир.
— Так енто… Тута… — растерял все слова, но быстро спохватился. — Олегу Любомировичу, — волнительный окрас голоса конюшего настораживал, — стало совсем худо.
— Так вчера же всё хорошо было?! Лечец где? Что говорит? — Мирослав хотел всё разузнать по пути к отцовской большой палатке. — До смерти запорю, если он нерадиво выполнил своё дело, — процедил сквозь зубы уже на подступах.
— Рана в порядке, — докладывал, рядом трусящий, Федька. — Лицо опухло, рвать стало ещё с полночи, сознание потерял, уж с годину как в себя не приходит.
— А почему меня не позвали сразу? — вкопался на месте, желая уж стукнуть того от переполняющей злобы.
— Так… енто… — по новой начал заикаться отрок, пряча глаза. — Извор пошёл… Не говорил? — немного удивился, приподняв брови. — Я видел его возле твоей палатки, наверное, не хотел вас беспокоить…
Мирослав его уже не слушал, устремившись в распахнутые полы палатки. Его отец действительно был крайне плох: неимоверно одутловатое лицо было изломанно от мучительной боли, верно не оставлявшей его даже в беспамятстве, паклями слипшиеся волосы, перепачканная борода источала вонь рвотных масс, да и вообще вокруг парил навязчивый смрад испражнений, из глаз вместо слёз сочилась прозрачная жижка (Жидкость. Курский диалектизм) с примесью рудицы.
Бегло осмотрев своего отца и удостоверившись в его забытьи, Мирослав накинулся с расспросами на лечца, который был сильно растерян. Он жевал тонкие губы, глаза испуганно бегали, а цвет лица был подобен тому, каким был окрашен и наместник — мертвецки бледный.
— Ты говорил, что его рана не опасна, лечец, — сквозь стиснутые зубы шипел Мир, едва сдерживаясь, чтоб не придушить перепуганного инока.
— Я… я не знаю, что случилось… Всё же было ладно. А потом… потом… — не мог связать и двух слов.
— Да что с ним говорить, прикончить его! — гласно резанул курский сотский, обнажая сакс. — Черниговская мразь, ты думал, что мы не узнаем, что ты заодно с крамольниками.
— О чём ты говоришь? — Мир, конечно же понимал о чём речь, но пока хотел услышать, что тем известно.
— Мы уже допытались обо всём. Он, — ткнул пальцем в лечца, который осел на земь и в иступлении, уставившись в одну точку, что-то бормотал под нос, изредка вздрагивая, — был знаком с некоторыми боярами из Чернигова, которых наш наместник считал своими друзьями! Гореть им в аду! Это они отравили вино Олега за здравницей.