Боярин взглядом в ту въелся, чего хочет, допытывается. А та еле дышит, щёки горят — его шаг её двух сто́ит.
— Ну да, ива, на берегу что растёт, — объясняет, пытаясь дыхание восстановить. — Горсти три коры нужно.
Корзину ей в руки пихнул, сам к реке бегом припустил. Долго ждать Сороке не пришлось, вскоре вернулся. Сорока уже за ворожбу принялась. Вода в котле медном уж закипать стала — Федька помог. Сорока с восторгом соизмерила величие лап Извора со своими ладонями — у того в пригоршне, как раз, три её и помещается.
— Точно вещунья длиннохвостая, и имя подходящее, — явное сходство с оной заметил конюший, а Сорока, кутаясь в клубах пара, над котелком свои заговоры дальше чинит.
— А с именем что не так-то? — Извор сам с Федькой говорит, а Сороку от себя взглядом не отпускает.
— Деды рассказывали, шо Сорока — навья птаха. Когда анчутка неприкаянная покой не находит, оттуда сюда сорокой прилететь может, пока правды не добьётся, обидчиков не накажет, дела свои не доделает… — шею вытянул, вдаль всматриваясь. — Поди разъезд вернулся, — Извору указует, а сам к тем навстречу побежал, коней принимать, Извора за собой манит. — Смотри и воевода тебя кличет.
Извор нехотя Сороку оставил. А та только рада — что сыч стоит, от того верно и травы плохо завариваются. Процедив отвар в канопку через тряпицу пасконевую и как следует отжав все травки, медленно, боясь расплескать заговорённый отвар, подступила к наместничьей палатке. Олег Любомирович с сыном беседу вёл. Говорил тихо, не кичась как прежде, вкрадчиво сына о чём-то увещевая:
-…Я заслужил свои страдания… Но Спас милостив — не хочет моей погибели, на то и дал мне сии мучения, чтоб я успел вымолить прощения своим грехам, чтоб ушёл в мир иной со спокойной душой.
— Отец, скоро лечец приедет из Курска.
— Лечец? — злобно буркнул. — Коли так тянуть будет, то на тризну (поминальный пир) поспеет. Да и ни к чему — не жилец я, — голос от долгого разговора стал сиплым и натужным.
— Отец, не говори так. А то, что лечец не нужен, верно — Сорока тебя выходит. Смотри, как тебе уже лучше стало. Она весь день то травы собирает, то соки из них давит.
— Сорока… эта девица… — указал пальцем на Сороку, не смеющую прервать разговор наместника с сыном и смиренно ожидающую возле входа. — Беги с ней… оставь меня… я тебе свой указ даю… — зашёлся кашлем.
— Отец, не бывать этому! Я не могу оставить тебя в таком состоянии, — беспокойно выпалил Мирослав, придерживая наместника за плечи.
— Говорю тебе… уходи с ней… немедля..- сквозь рвущий кашель попытался выкрикнуть, напомнив о своей неоспоримости. — Теперь все смерти твоей искать будут — и братья Ярославовичи и… стрыя (брат отца) тоже!
Наместник плюнул кровью, вырвавшейся из его рта фонтаном, окропившим своим рудистым цветом рубаху Мирослава, а затем закашлялся, не имея сил более что-то сказать, раздирая свои внутренности окончательно.
— Прости… прости… — лишь мог произнести, глядя на Сороку, когда она, подсабливая Миру, поднесла махотку с отваром, а той лишь оставалось гадать, что простить: то что в детинце удерживал, что плетьми бить наказ дал или то, что в её честности усомнился и в краже гривны подозревал.
Долгий приступ измотал Олега окончательно, что лишь выпив немного отвара, проливая его по краям, уснул, весь покрывшись испариной.
Мирослав долго не отходил от отца, прислушиваясь к его слабому дыханию, боясь оставить, словно ощущая его скорую смерть, верно думая, что сможет прогнать её.
— Тебе следует переоблачиться, — не желая побеспокоить наместника, тихо промолвила Сорока, робко тронув плечо Мирослава, указуя на кровавую рвоту на его одежде.
Это казалось бы лёгкое прикосновение успокоило буйство в его душе, а нежный заботливый шёпот, утишил в его мечущемся сознании вихри негодования и страхований, похожих на сизые тучи, что сейчас заволокли собой закатное небо. Хмарило, тем самым ещё больше нагоняя тоску на Мирослава. Он спешил назад в палатку наместника, но не только к чахнущему отцу, но и к ней, своей любимой, к той, с которой готов прожить весь свой век простым землепашцем или охотником, да хоть кем, но только бы быть рядом с ней. Лишь с ней он чувствовал себя спокойно. Он желал ощущать это чувство всегда.
Но было ещё кое-что, не дающее покоя Мирославу, с чем не могла справиться Сорока. Свернув к невзрачному шалашику возле табуна, крадучись заглянул внутрь.
— Подсобить? — уже не прячась, спросил Мирослав перепуганного отрока.
Тот мигом спохватился, опрокинув плошку с кашеобразной мазью. Торопливо отворачиваясь и пряча спину всю в багровых пятнах и ссадинах от пытливого взора Мирослава, и одновременно кривясь от боли, натянул рубаху. Он даже не пытался обелиться, а стоял опустив голову и трепетал.