— Скажи, ты за этим пришёл сюда, полукровка, чтоб сдохнуть здесь?! Надеюсь, ты будешь гнить долго, что даже волки не возьмут твои кости! Твоя ненависть на столько сильна, что не мог дождаться, когда он упокоится?! Он относился к тебе как к сыну, а ты убил его — на это не способны даже звери. Ты хуже зверя! Ты вынашивал свою месть пока ел хлеб моего отца, ты пронзил его беззащитного и бессильного? Он не заслужил такой смерти!
— А в чём была виновата моя мать? Ей не было и семнадцати зим! Проклятые урусы! — открыто говорил Храбр. Неосознанно было это стремление — наконец выплеснуть наружу негодование, сдерживаемое столь длительное время, пока жил среди своих врагов. Да и глядя в глаза смерти, уже не к чему было скрывать правду.
— Он тебя сыном называл! Он знал, что ты пришёл сюда мстить! Он всеми силами пытался смягчить твою злобу и обиду! Неужели ты не видел этого?
— Видел и мучился сим. Меня терзало это! Я всю жизнь рос презирая вас, вместо молока матери я питался ненавистью. Мне временами казалось, что дядька оставил мне жизнь, чтоб его злоба не иссякала, чтоб глядя на меня он вспоминал, что вы урусы, его вороги, сотворили с его сестрой!
— Теперь он сможет любоваться твоей головой, хоть вечность! Я отправлю Кыдану поминок! И вместо головы моего отца он получит голову своего племянника!
— Тебе не удастся этого сделать. Креслав с моими батырами уже рядом — разве не слышишь? Пока есть возможность спастись, беги.
— Что ты такое говоришь? — слабым голосом проверещала Сорока. — Храбр, это правда?
— Правда, — ответил за степняка Мирослав. — И не говори, что не знала этого!
— Она даже не догадывалась! — перевёл свой взгляд полный мольбы и тоски на Сороку. — Прости меня, прости.
— Ты столько лет лгал мне? — от бессилия опустилась на колени.
— Я хотел открыться тебе, но позже…
Он подался вперёд, стремясь к Сороке, но меч, приставленный к его горлу не дал, да и слабость от потери крови усилилась. Храбр не сопротивлялся, когда Мир кромкой надавил на его шею, откидывая назад, даже сейчас испытывая ревность. В один момент взгляд Храбра сделался напряжённым, а сам преисполнившись внимание, словно зверь дикий, собрался, выслушивая дыхание леса.
— Они уже близко. Уведи же отсюда Сороку!
— Говори, — Мирослав не знал, что хотел услышать: оправданий, мольбу о пощаде, или же он медлил, не в силах превозмочь самого себя — он не мог осмыслить всего происходящего, вернее всё запуталось.
— Убей же меня скорее и уведи Сороку! Они близятся, — острый слух степняка уловивший своих баторов, и в этот раз опережал полянина.
— Убью, как только скажешь мне всё от начала и до конца! И первое что я хочу услышать это твоё настоящее имя.
Теперь степняку было всё равно. Он видел испуганный взгляд Сороки, которой так нагло открылась тайна. Она, поднявшись с мокрой земли, медленно отступала, складывая воедино всё то что знала о Храбре: непростой раб, что может свободно по степи бродить, имеющий метку самого Кыдан-хана, никогда не сказывал, где его вежа и чем занят в курени, и о семье тоже ничего не вспоминал, лишь всегда защищал честь сестры хана, Тулай. Выходит Тулай его мать?! Её же отца, Позвизда, убили по приказу его дядьки. И тот, кто предал её отца, Военег, брат наместника, по указу которого был обыск в хоромах курского подвоеводы. Сорока даже на некоторое время пожалела о своей мягкосердечности — кары небесной достойны все её обидчики.
— Моё имя Манас…
— Ты врал мне? — не могла принять открывшейся тайны. — Ты врал мне!
— Стой! — в след Сороки, несущейся прочь от правды, от степняка, которого считала своим братом, от Мирослава, от непонимания происходящего, через силу крикнул Храбр.
Он желал пуститься за ней, но кромка, омочившаяся его рудистостью, сочащейся из пореза на шее, остановила. Лишь тоскливым взглядом провожал сверкающие ноги Сороки, пока те вовсе не скрылись за стеной лесного терема, окрашенного серостью дождя.
— Я скажу тебе всё, что ты хочешь услышать. А потом убей, если пожелаешь, — двумя пальцами отвёл от горла кромку. — Только, если можешь мне верить, знай, Сорока здесь ни при чём.
— Я сам решу, как с ней поступить. Но сначала закончу с тобой, — Мирослав медлил. Он хотел услышать покаяние или слова ненависти, чтоб без сожаления пронзить того. — Говори же!
— С чего начать! С того, как я жил счастливо последнее время? Впервые за многие годы я думал, что обрёл семью и друзей. У меня было два брата, Сорока, свобода и я был счастлив до тех пор пока не услышал ваш разговор с Зимой. Из него я понял, что моя мать была снасильниченна Олегом. Я желал омыть её обиду кровью… Но я ошибся… — уже безразлично ко всему говорил Храбр, но его прервал Мирослав, пронзительно нарушив монотонность дождя: