— Ты уверен? — утвердительный кивок был ответом на вопрос Креслава. — Поклянись могилой своей матери, что с Сорокой или без, но после охоты ты будешь здесь… — Креслав изучающе следил за Храбром. — Иначе возмездие настигнет не только этих батыров, что пришли со мной из степи, не только их семьи, но и Курщину не пощадят — Шарук-хан не сносит обид — он придёт сюда сам и будет мстить за печали своей сестры.
— Я клянусь.
— Эге! Креслав, что ты делаешь?! — недоумевали степняки, видя, как тот срезает путы с ног их господина.
— Я клянусь могилой Тулай, своей матери, что вернусь! — выкрикнул обет, пятясь от кыпчаков близящихся к нему. — Я клянусь! — уже донеслось из густой рощи до степняков сдерживаемых Креславом.
Всю седмицу Храбр искал удобное расположения для обзора поляны, где должны были разбить становище. Терпеливо ожидал охоту сидя в схроне, вырытом в небольшом овраге, которых в глубине леса было предостаточно. Он надеялся, что увидит ещё хотя бы раз свою возлюбленную, позовёт её опять с собой. Думал ли он вернуться в степь? Может только на время, чтоб унять бдительность своего шурина. Этот степняк действительно очень опасен — сын Ясинь-хана, почти одного возраста с Манасом, но хоть он и молод, но уже имеет достаточно силы в степи, чтоб не оставить даже напоминания о том, что когда-то существовал род Кыдана. Одно точно знал Храбр — он всё равно вернётся за Сорокой, может потом, в лучшее время.
— Подожди ещё немного, и я приду за тобой. А потом… может ты простишь меня.
"Простишь, что я сын твоего врага, племянник убийцы твоего отца, сам убийца — на моих руках столько крови твоих соплеменников?" Храбр не знал как объяснит, что уже успел обзавестись семьёй. Да! Его вынудили. Свобода — прекрасная женщина: красива, умна не по годам, добра. Она с пониманием приняла его любовь к другой, она отпустила его сама, после того, как понесла — к этому их тоже принудили — у степняков есть свои средства: немного дурманящих благовоний и вино. Тогда, когда Храбр впервые проснулся в объятьях Свободы, даже не сразу и припомнил, что между ними произошло.
По ночам он ещё долго шептал ей другое имя, а та… та смиренно терпела, отдавшись полностью своему супругу, принимая его благосклонность. Милость он дарил ей каждую ночь, унимая бдительность приставленных к их веже батыров и женщин из рода Ясинь-хана, чтоб те засвидетельствовали их совокупление. А потом, по истечению свадебного торжества, длившегося больше месяца, Манас решил бежать, страшась того, что если ещё немного промедлит, то забудет о Сороке, впервые познав женскую ласку, и боясь от этого воспылать чувственной страстью к своей юной жене.
В тот день она помогала ему одеться как и прежде, сначала, немного прихрамывая на одну ногу, поднесла тёплые штаны, потом рубаху, помогла надеть высокие сапоги с заострёнными наколенниками, украшенными тесьмой, пристегнула золотые застёжки к ременным поножам, охватывающим бёдра и прикреплённые к поясу. А затем, протягивая своему мужу кафтан с меховым подбоем, тихо пролепетала:
— Пока не будет моего господина, я буду носить кумыс на курган его матери… — принимая кафтан, Манас, казалось, на мгновение замер.
— Я на охоту, — попытался успокоит волнение молодой женщины.
— Господин помнит нашу первую встречу? — Манас гукнул. Он даже не глядел на Свободу, когда та приблизилась к нему. Она вскинула руки к его груди, робко провела пальцами по ней, продевая серебряные пуговицы в кожаные петельки. — Это было на празднике Чыл Пазы (Голова года, весеннее равноденствие). Моя лошадь понесла, а я выпала из седла и повисла на стремени. Я помню, как тогда перепугалась. Лошадь тянула меня через всю степь, а я не могла освободить ногу. Я сначала пыталась сорвать пояс, потом расстегнуть застёжку на колене, но не смогла дотянуться, а потом потеряла сознание.
— Ты ударилась головой о дерево, мимо которого пронеслась твоя лошадь.
Свобода бессознательно тронула свою голову, где под волосами был спрятан небольшой шрам, от чего кольца в тугих косах мелодично звякнули.
— Ты спас меня.
— Просто тогда я оказался по близости. И не льсти себе, я бы поступил так с любым, даже если бы это был обычный чабан.
— Нет. Те кто был рядом боялись подступить, потому что лошадь начала брыкаться. А ты был далеко от меня… Мне рассказывали, что ты сам получил удар от моей лошади, когда спасал меня.
Манас помнил это. Свобода тогда словно тюфяк, болталась где-то под длинными ногами скакуна, только по чистой случайности её не задевало копытами. Ногу маленькой наездницы неестественно вывернуло — потом, когда Манас уже высвободил её из длинного сапога, понял что та сломана возле щиколотки, такой тонкой, которой никогда уже не стать изящной как прежде.