Подбежали к ней, корзно, которое едва согревать начало, сорвали, что на шее широкой полосой забагровело, руки заломили, к коновязи тащат, а та упирается, ногами сучит, да такими словам мерзкими обидчиков своих кроет, что в пору всем баню после этого принимать, чтоб отмыться. Руки туго к перекладине привязывают, а та кусаться принялась, да от оглушительной пощёчины, примолкла.
— Отец, — заступился Мир, к Олегу вплотную приблизившись. — Не от лучшей доли она то делала, прошу пощади её. Хватит с неё чернавкой быть — её Палашка так замучает, что сама рада не станет, а так статься может, что дюжину ударов не выдержит.
— Ты наборный пояс со знаком рода нашего потерял— позор, — процедил сквозь зубы Олег, побагровел от гнева. — Прочь иди!
Первый удар поперёк на девичьей спине лёг, а сама девица взвизгнула, не ожидая быстрой расправы. Два брата стремительно к той было кинулись, да отцы их громогласным басами тех остановили. Мир отца своего взглядом изъедает, о пощаде просить думает, только тот его широкой ладонью остановил, Извор на ту исподлобья косится, изломав лицо сожалительной гримасой, вроде как и конокрадка, а жаль ему девку — не по своей воле лиходейничать стала. Ведь кто же виноват что в полон попала, что не выкупил её кто из сродников, что свои же северские не отбили?
— Да и откуда знать, что из полона бежала, чем докажет! Верно брешет, чтоб обелиться, — заключил Военег, приказывая продолжить истязание.
Хлыст щелчком оповестил о втором ударе, после которого вместо визга послышалось сдержанное скуление девицы, пытавшейся сжаться в невидимый клубочек под горизонтальной коновязью.
— У рабов Кыдана клеймо имеется, — неожиданно подал голос Храбр.
— Клеймо? — остановил наместник истязания.
— Кыдын своих рабов, как коней степных клеймит.
— Откуда ведаешь? — недоверчиво зыркнул на того Военег.
— Я с измальства у половцев жил. Все их нравы знаю, языку их обучен.
— Извор, сукин сын, ты кого на двор привёл? — вспылил воевода.
— Военег! — осадил того наместник княжеский и Храбра дальше пытает, — говори, что имеешь.
— Если правду беглая, то у неё метка на предплечье должна быть, как и у меня, — и с этими словами рукав задрал, а там наколотый узор — словно полоз от самого локтя к запястью сползает, а голова треугольная, на лбу которой перекрестье в круге. — Моя мать там сгинула, а отца и не знаю вовсе. Люто стражду за мать свою отомстить, только один ладу не дам — к тебе шёл, помощи просить, — на колени встал и умоляюще на Олега смотрит, а глаза болью переполнены. — Знаю, что не только тебе они досаждают, но и Переяславлю, и всему Посемью, а мало того, что Дикое поле для них родным стало, так в добавок ко всему союзы начали чинить, их ханы сестёр своих боярам да князьям в жёны сватают, чтоб стреножили те своими ласками мужей своих как каких степных коней, чтоб по их указке жили.
Олег по колену пальцами перестукивает, думу сложную решая, а Военег руки на груди скрестил, бороду трёт, что та аж лосниться стала. Дружинники рокочут недовольно, подтверждая слова Храбра.
— Поверь, Олег Любомирович, всё что говорю — правда истинная, без утайки. И предаю жизнь свою в твои руки, наместник. Коли позволишь, служить тебе буду верой и правдой, не предам. Жизнь свою отдам за тебя, коли доверишься, а нет — уйти позволь в уплату за спасение жизни сына твоего.
Олег грузно засопел, уперевшись мощными ладонями в свои колени, на брата вопрошающе смотрит. Тот вперёд выступил:
— Провести до них сможешь?
— Могу, — кивнул половецкий раб, что копна его волос русых под тонким начельем встрепенулась. — Испытай, коли не веришь, — на пару шагов так на коленях и приблизился к воеводе.
— За то что правду всю сказал, честь тебе, — Олег с места громыхнул. — Коли ты мечник добрый, можешь остаться, испытаем тебя — завтра в ночь с разъездом (сторожевой патруль, разведка, от 4 до 20 человек) поедешь. Олексич, — крикнул выклому (опытный воин около 50 лет) сотскому с вислыми усами, — устрой всё! А тебя, — Олег обратился к девице, которая сидела возле коновязи и слегка всхлипывала, — чернавкой на задний двор.
4. Встреча
Сорока невольно ухнула, когда её швырнули в соломенную кучу на сеновале. Тело не слушалось. Слёзы душили. Оставшись в полном одиночестве, она дала им наконец волю. Навзрыд порыдать тоже не удалось от того, что сил не было и, тихонько всхлипывая, она заползла в укромный закуток. Там, свернувшись клубочком, словно маленький ребёнок, заснула, с головой зарывшись в душистую солому.