Проснулась Сорока уже в закатном сумраке. Огляделась по сторонам, и от воспоминаний произошедшего накануне, от понимания всей глубины своей безвыходности и удручающего положения, её накрыло глухой тоской. Поднявшись, она принялась вытряхивать солому из взбившейся куделью косы, и негромко проскулила — колени ныли, ссадины на руках горели, скорее всего воспалившись, болели ушибы и рассечения после розг, а в груди застыл горький ком обиды на всех сразу, которому не суждено было вырваться — несмазанные петли протяжно скрипнули.
Шуршание закрываемых дверей, а потом и мягкие хрустящие шаги, сообщили о незванце в её обители. Сорока украдкой лишь взглянув на того из закутка и, узнав пришлого, притворилась спящей. Солома рядом немного провалилась — сел близёхонько — и опять тихо, только издали, с правого берега Тускари доносились тонкие звуки пищали и отголоски смеха, да приглушённый говор откуда-то со двора. Пришлый сидел неподвижно и очень тихо.
— Зачем явился? — обиженно буркнула Сорока не открывая глаза.
— Тебе нужно обработать раны, — вместо ответа, выдержав короткую паузу, произнёс пришлый густым, низким голосом.
— Видеть тебя не могу! — вскочила вдруг с места девица и пискнула от боли, непроизвольно сдёрнув с рубцов на спине прилипшую к ним рубаху.
Храбр беспокойным взглядом встретился с покрасневшими от плача глазами Сороки и шикнул на ту, с опаской косясь на двери, мимо которых кто-то прошёл, грякнув сбруей.
— Почему бежать не дал?! — сквозь слёзы окрысилась на него.
Тот в миг к ней подскочил, пухлогубый рот ладонью зажал, да так резко это сделал, что девица затылком о стену стукнулась. Притянулся к ней поближе, почти вплотную, глазами в ту упёрся и молчит, а Сорока в того своими. Вздохнуть не в силах, то ли от испуга, то ли от того, что ладонь оказалась широкой настолько, что нет возможности носом повести.
Храбр к Сороке лицом всё ближе притягивается, а та своими длиннющими ресницами хлопает, в стену вжаться пытаясь, на носочки приподнялась. Храбр тсыкнул и заручившись от девки кивком, что больше голоса не подаст, медленно отнял руку от пухлых губ. Сорока поспешно втянула в себя слюну сбежавшую изо рта, а мо́лодец с неизменным выражением лица, лишь немного приподняв брови, осмотрел свою обслюнявленную ладонь. С долю времени полюбовавшись мерзкой липкостью, переметнулся хмурыми очами на перепуганную Сороку и мгновенно подставил ладонь к её носу, что та от неожиданности зажмурилась, верно боясь, что эта ладонь сейчас будет вытерта о её лицо, но от долгого ожидания и любопытства приоткрыла сначала один глаз, а потом другой — всё так же стоит, даже не шелохнётся. Обслюнявленную ладонь медленно спустил вниз к её бедру, пуще прежнего заставив девицу смутиться. А Храбр, бесстыже взявшись за край её рубахи, объясняться начал, тщательно отирая каждый свой палец.
— У меня здесь дело одно есть, кое-что закончить надобно.
Бессильно осев на тюк соломы, Сорока уже хотела разреветься, не в силах даже сказать что-то. Слёзы подступили вот-вот хлынут. Ему дело здесь, а ей мучаться чернавкой, да ещё в добавок рассказал, что из половецкого полона бежала! Знамо дело, как с такими девицами здесь обходятся — коли волочайкой (женщина для утех) прослывёт, одной из наименьших зол будет, а то и вовсе убить могут.
В этот момент в её животе так звонко заурчало, что слышно было наверное во дворе. Невольно усмехнувшись, Храбр из плетёнки, принесённой с собой, достал кусок подового хлеба да две махотки (маленький кувшин без ручки, с широким горлом) с отваром шиповника и мёдом. Краюшка моментально пропала, едва насытив пустой желудок Сороки.
— Я завтра в ночь в разъезд пойду, вернусь не скоро, может статься то и вовсе через пяток дней, а то и через седмицу. Ты одна здесь останешься, утишься и не высовывайся, — покопошился в плетёнки, нащупав кусок пасконницы и омочив его в отваре, придвинулся к Сороке. — А если не обработать раны, могут шрамы остаться.
— Одним больше, одним меньше — разницы нет, — обиженно надув губки, отвернулась от Храбра, который самонадеянно поспешил принять съеденный Сорокой хлеб за знак примерения.
— Руку дай, — настоятельный тон звучал по-доброму нежно.
Сорока послушно протянула руку и зажмурилась, терпеливо снося пока тот осторожно, но со сноровкой, отодрал уже прилипшие к коросте мелкие пеньки соломы, оглядел багровые метки на тонких запястьях, оставленные путами, потом, смочив тряпицу в шиповником отваре, он тщательно отёр девичьи ладони от грязи, поглядывая из под густых, прямых бровей на сморщенное от боли лицо Сороки.