На главной площади перед храмом столпился люд. То там, то сям бесовские игрища (акробатические представления. Духовенство резко выступало против сих увеселений) да под звуки сопелей и жупелов свои глумы (сатирические сценки в масках) скоморохи устроили.
Свадебный поезд только лишь перед храмом остановился, как дружинами тут же окружён был, чтоб люд тех не теснил. Ольгович у паперти стоит, невесту поджидает. Стоит в рубахе из алтабаса (парча), золотым галуном отороченной, да поверх сорочицы шёлковой, что из под рубахи выглядывала, да подпоясанный поясом аксамитовым да с золотой нитью, наручи дорогие запястья сковали, оплечье бисером да самоцветами расшитое тяжестью давит, на плечах корзно с меховым подбоем. Стоит не шелохнётся, припевки слушает.
Не любо — не слушай и правду говорить не мешай. Ну, а теперь, к слову, да к местуВсе обскажу про невесту.
Было у пастыря две ярочки да две дочери. Одна ярочка ладная, а младшая дочь, приблуда, сводная. Одна дочь у пастыря распригожая, другая только и вышла что рожею. Родную сокрыли, а приблуду чинами наградили. Вот теперь княгиней сделали, за удалого князю в жёны прочат. А князь наш не по воли под венец идёт — весь тенётами опутан. Что медведь на цепях сидит — Яриться, только что не рычит.
— Убрать их, — Военег тихо Олексичу указ дал.
Дружинники без лишних слов по толпе прошлись. После потасовки скоморохи и притихли. Разогнали недовольных. Да зевак и без этого хватало. Собралось — видимо — невидимо. Кому поротозейничать кому пирогов от пуза наесться, кому пива напиться. Только особо не добрые славословия в толпе были.
Кто Военега клял, кто киевскую власть, кто Всеволода, кто Чернигов. Даже Зиму припомнили, мол она Олега приворожила, что тот от тоски опиваться начал, что с дурьей башки брата своего убить хотел. Иные говорили, что, наоборот, Военег того уморил. Были и те, что Мирослава кляли, что отца предал, но были кто и защищал…
— Гнида, ваш Мирослав Ольгович, — курбастый мужик, поправил шапку на голове обеими руками. — Он на золотишко повёлся.
— Верно, верно, — подтявкивал ему тощий смерд, вьющийся за ним следом.
— Кто ж откажется стать военеговым затем? — продолжил мужик, наблюдая намётливым глазом, как его тощий подельник лёгкими движениями проворных пальцев облегчает слободских от тяжести их стяжаний, которые, развесив уши, были крайне увлечены рассказами пройдохи. — Слышал, что им князь от себя в дар прислал по шубе песцовой и ларь золотом, не считая прочего — в сундуках небось не пасконь, — брезгливо скорчившись потеребил свою рубаху.
Слободские разом вдохнули от восторга и от зависти, пытаясь представить сии несметные сокровища.
— Не захотел Мирослав Ольгович, чтоб тризны по нему ладили — вместо того, чтоб в земле сырой с отцом лежать, будет теперь с золота есть, на шелках спать, — всё сказав, а вернее получив от тощего прощелыги тайный знак, что пора уходить, прочистил горло жирно втягивая мокроту и, собрав её под нёбом, хотел было сплюнуть вязкий харчок, как получил под своё гузно, прям промеж ног, увесистый удар какой-то палкой.
Мерзкая мокрота так цельным комком назад и втянулась. Сглотнул знатно. Глаза от боли на переносице смежил. Согнулся, тонко проскулив. Схватился обеими руками за свои причинные места со всех сторон сразу. Хотел заглянуть за плечо, чтоб обидчика узреть, да пинком под зад опять получил, да так, что пару шажков в той-то позе и просеменил, тонко скуля и вытянув лицо от боли.
— Кто это? — сипло у своего подельника испрашивает, а тот только рот разявил, глаза круглые выпучил, что бельма видны, да только вместо слов невнятное что-то мямлит.
Оглянулся мужик, в полуприсяде развернувшись, а там и нет никого. Только в толпе где-то отдалённо бубенчики тренькают. Треньк… треньк…
— Ох, не к добру это, — люд свободный перекрестился, а иные через плечо поплевали, на всякий случай ещё и дули покрутили за спинами. — Чур меня, чур…
Бубенцы до храма протренькали. Иному не пробиться сквозь толпу, но перед ведуном все прочь расступились. Недалеко от нового наместника встал так, что эти двое лишь живой изгородью ратников разделены были. Ведун лица своего тому не кажет, а в жилах кровь бурлит — вот он обидчик любимой Тулай.
Военег брезгливо в его сторону сплюнул, а сам с Олексичем мимолётно переговаривается, пока невесте с телеги помогают спуститься.
— Извор так и не объявился? — у нового подвоеводы узнаёт о пропавшем сыне.
— Нет, Военег Любомирович, — вислоусый северский тоже взгляд свой от ведуна оторвал, весь вниманием обратился, над людскими головами соколом всё смотрит.